– Чего? – спросил у меня Инфант, и его глаза опять забеспокоились невпопад.
– Именно так, как только ты один умеешь, – снова пришел на выручку я. – Портретное сходство, понимаешь, – повторил я за Илюхой почти по слогам. – Ну, нос, уши, глаза. Помнишь, как в песенке было: «Точка, точка, запятая, вот и рожица кривая», – вспомнил я из детской песенки про огуречка и человечка. – Такой прием, который в раннем импрессионизме применялся. Так, кажется, Писарро писал, одними точками. Ты же мне сам рассказывал.
– Конечно, – наконец-то принял музыкальный позывной Инфант. – Это я могу. Точками я даже люблю.
– Не зря, видать, тебя в Строгановке азбуке Морзе учили, – поддержал его не очень трезво БелоБородов. – Точка, точка, запятая, тире, еще точка, снова тире. Конечно, можешь, друг ты мой Маневич, ты все можешь, когда тебя вдохновение не в меру разопрет после долгого творческого воздержания.
А Инфант тем временем действовал: наметил точки, запятые, окошко домика немного округлил – чем не овал лица? При этом он особенно пронзительно всматривался в натуру, в Маню, иными словами. Особенно на ту натурную деталь, которая застенчиво выглядывала из-под второй расстегнутой пуговки на блузке.
Наконец работа оказалась завершена. Маня смогла расслабить голову и шею и изучить оценивающим взглядом произведение. В принципе ее реакция была непредсказуема, ожидать можно было чего угодно – от полного признания портретного сходства до слез и громких пощечин. И поэтому я направил ее в единственно правильное русло.
– Все же восхищаюсь я тобой, Маневич, – восхитился я. – За пять минут создать такой шедевр. И чем? Одним лишь карандашом, не отточенным даже, и еще фломастерами. Ты гений, стариканер, ты титан, ты сам-то знаешь об этом?
Тут Инфант посмотрел на меня вопросительно: правду ли я говорю, думаю ли так? Не иронизирую ли? Но я продолжал:
– Обратите, Маня, внимание: типичный пример примитивизма школы Сигизмунда Брехта с отличительными оттенками инерционного авангарда. Истинный Маневич! Настоящий образчик «обнаженного портрета». Стариканище, ты должен известить об этой работе Амстердамский музей, чтобы у них завелся твой триптих.
– Двуптих, – поправил меня Илюха.
– Почему? – не согласился я. – Он еще напишет.
– Ой… – произнесла восклицание Маня, по которому пока было непонятно: колеблется она или восторгается. – Это божественно. Так легко, непринужденно – и сколько смысла. А что вы, простите, Инфант, скрыли в кроне этого дерева, – и она указала на крону. А потом, не дожидаясь ответа, снова: – А в кладке кирпичей на трубе? А в этой искривленной, покосившейся левой стене? Вы видите аналогичный перекос в моем сознании?