Проклятие, даже в Исландии было известно, что этот человек – трус! И, судя по летописи, отлично известно это было и восточным соседям Руси, печенегам – впрочем, мы опережаем события.
Пока же, напоследок, отметим то обстоятельство, что, поклявшись булгарам в «вечном мире», «доколе камень тонет, а хмель плывёт», Владимир потом несколько раз нападал на прикамское государство.
Собственное слово для этого человека не значило ничего – впрочем, чего ещё ждать от лживо заманившего в смертельную ловушку родного брата?
Время конца X века было особым временем во многих отношениях. Христиане ожидали скорого конца «ветхого» мира, второго пришествия Христа, Страшного суда в тысячном году.
Ожидание это, однако, как мы уже говорили в предисловии, не было и вполовину настолько тревожным, как то, что охватило Европу и Русь пять веков спустя.
Грань между грехом и добродетелью, погибелью и спасением лежала для христиан, современников языческих государств, не внутри людских душ. Она казалась вполне очевидной – это была граница между христианством и язычеством.
Христианские проповедники практически за век до тысячного года использовали надвигающийся Страшный суд в качестве основного аргумента – а язычники видели в христианстве слишком много похожего на мифы о Рагнарекке – гибели Богов.
Язычникам Северной Европы христианская церковь, называвшая себя кораблём, а своих служителей – умершими для мира, живыми мертвецами, напоминала адский корабль мёртвых с восточных земель, Нагльфар.
Сам Христос, спускавшийся в ад, сравнивал себя с медным змием Моисея – «женовидного» лживого красавца Локи, распятого в аду-Хель за преступления другими Богами, которому предстоит вырваться и возглавить войско мертвецов и демонов, поднявшееся против Богов, отца чудовищного Змея-Иормунганда, в схватке с которым погибнет Громовержец Тор.
На эти чувства и ощущения накладывались и обстоятельства вполне земные – воинская знать языческих народов, особенно – правители, всё более тяготилась непререкаемостью древних обычаев, освящённых волею Родных Богов, хранимых Их жрецами.
Особенно это касалось правителей не слишком высокого происхождения, таких как князь Мечислав, Мешко, потомок пахаря Пяста, крестивший Польшу лет за двадцать до описываемых событий.
Что уж говорить про сына хазарской рабыни – для него, живого воплощения нарушения норм языческого кастового общества, сына женщины из враждебного племени, братоубийцы, старая Вера была особенно непереносима, низвергнуть её было особенно важно.
Благо самые рьяные приверженцы древних Богов пали в походах Святослава, в междоусобице Святославичей – а себя Владимир окружил выходцами с крестимого немцами Поморья Варяжского да дружинниками, натасканными на славянские святыни в вечных походах на сородичей.