Женщина, любовник которой ревнует ее к другому — тому, что пишет ей любовные записки.
Мои темные волосы спутались, а макияж пятнами размазался по лицу.
Изучая в зеркале свои неясные очертания, я подумала, что выгляжу довольно молодо, будто вернулась на годы назад, когда, переходя через дорогу, слышала, как мужчины с тротуара и из проезжающих мимо машин свистят мне вслед.
Этот свист заставлял меня опускать глаза. Я чувствовала себе униженной подобными знаками внимания, но в то же время, не знаю почему, — польщенной до глубины души.
Я сфокусировала взгляд и снова стала собой.
Женой Джона.
Матерью Чада.
Любовницей Брема…
В тот же миг я вдруг поняла, кто пишет записки. Если это не Брем, то…
Разумеется, Гарретт.
Гарретт.
Бедный, потерянный Гарретт, чье маленькое костлявое тельце я взяла на руки, когда он, семеня за Чадом, шлепнулся на подъездной дорожке и поднялся с разбитыми коленками.
Моя юбка из индийского ситца вся перепачкалась в крови мальчика, а блузка промокла от его слез.
Он был маленьким даже для своего возраста, с волосами, торчком стоявшими на затылке, пахнувший кукурузными хлопьями и солнцем. Рыдая, он прижимался лицом к моему животу. Я налепила на каждую коленку по лейкопластырю и угостила его мороженым-сандвичем.
Конечно, Гарретт.
Мать у него; говорят, она пила запоем. Отец тоже умер.
Наверное, Гарретт увидел меня в коридоре, и у него в памяти всплыли смутные картины того, как много лет назад я его утешала. Он вспомнил, как я его обнимала, и решил — нелепость, конечно, — что влюблен в меня. Просто потому, что я проявила к нему доброту, а он был так одинок. Очевидно, именно поэтому он и сказал, что записки писал Брем. Смутился, что понятно. И попытался замести следы.
Ох, Гарретт. Сидя на крышке унитаза, я думала о том, как он сидел напротив меня под «Розой» Дали и рассказывал, что идет служить во флот. Неужели пытался произвести на меня впечатление? Победитель…
Господи, только не это.
Бедняга Гарретт… Как сейчас вижу его тощую попку, зависшую в воздухе. Вижу, как он лупит грузовичком о ножки моего кофейного столика и рычит: «Рр-рр…»
Господи, молю, не допусти, чтобы малыш Гарретт попал на войну и погиб.
Я проснулась утром оттого, что Джон дышал мне в шею:
— Хочу, чтобы ты привела его сюда. Я хочу, чтобы он трахал тебя в нашей постели. — Он взобрался на меня, упираясь в лобок твердым пенисом.
— Каким образом? — спросила я.
— Понятия не имею, — ответил он. — Скажи, что я уезжаю из города. Я действительно уеду. Только вернусь немного раньше.
Своими ногами он раздвинул пошире мои.