— Чем она лучше? — полюбопытствовала жена.
— Она не лжет, не ревнует, не притворяется жутко благородной и светской дамой, словом, она красивая и простая, как этот лес, вырастивший ее.
— Браво, ты делаешь успехи.
— Почему? — удивился он.
— Ты никогда не говорил о женщинах так возвышенно.
— Во-первых, потому, что их ты сама подбирала для меня, а во-вторых, она этого стоит.
Марина прильнула к нему, твердо сжала руку и прошептала:
— Но я лучше…
После того дня события как бы остановились на месте. Одно дело подгоняло другое, болели зубы, в ресторанах было жарко и душно, и только под осень, когда Марина уехала в Сочи на свой привычный «бархатный» сезон, в дверь постучалась Бируте. Она выглядела уставшей, бледной, платок был сдвинут на плечи. Еще не сняв пальто, она стянула платок и стала вытирать им лицо.
— Стасис при смерти, — сразу поделилась своим горем.
— А армия? — как-то глупо спросил Моцкус.
— Не взяли. Чаю с какой-то чертовщиной накурился, на легких странные волдыри выскочили, словом, испортил себя. Нужны дорогие лекарства, а я нигде не могу достать их.
— Давай сюда рецепты. — Он поспешно оделся, избегая взгляда гостьи, и уехал.
Как нарочно, ему чертовски везло. Достал, как говорят, все и еще больше. Вернулся, словно добрый и богатый дядюшка, с итальянским вином, с тортом и извинился:
— Марины нет, а ты знаешь, какой я хозяин… — И тут же в изумлении оглянулся: кухня сверкала, посуда была вымыта, пыль протерта. — Ну, зачем ты так? — растерялся, как ребенок.
— Ждать всегда трудно, — ответила она. — Кроме того, я здесь два года прожила и все делала за вашу жену и тещу, поэтому и не выдержала.
— Спасибо, милая, спасибо. — Он поцеловал ее влажную, пахнущую мылом руку и стал доставать из портфеля лекарства.
Бируте смотрела, как он торопится, и радовалась, а потом равнодушно сказала:
— Если честно, я даже ехать не хотела, но Стасис очень просил и говорил, что вы — последняя надежда.
— И хорошо, милая, очень хорошо сделала, что приехала. А к кому тебе обращаться, как не к друзьям? Ты молодец… А он?.. Как он?
— Он — подлец, задумает что-нибудь, начнет, но никогда не доведет до конца.
У Моцкуса по спине пробежали мурашки. Он с минуту молчал, а потом с трудом спросил:
— Как ты можешь?
— А как он мог?.. Теперь и ты мучайся, гляди на его глупости, наблюдай, как он кривится от болей, как цепляется, словно навозный жук, за соломинку, и попрекай себя: это из-за меня, это я виновата… Это из-за меня, это из-за тебя… Что плохого я ему сделала? За что он так наказал меня?
И снова она была права. Даже со зверем нельзя так поступать. Викторас и на охоте никому не позволял мучиться, тут же добивал подстреленное животное. А Стасис не только сам будет мучиться, но и других мучить…