— Он Иуда, не Иисус. Кроме того, и Моцкус не застрахован от ошибок, потому что перед любовью все равны. Чует мое сердце: твой шеф — хороший человек, слишком хороший, вот ты и не веришь в него. Ты по маминому ремню соскучился.
— Ты права: слишком хороший.
— Разве за это надо осуждать?
— Нет, но все равно подозрительно.
— Тогда почему ты добрых боишься больше, чем плохих?
— А если они маскируются? Притворяются?.. И еще неизвестно, как поступил бы Моцкус, окажись он на месте Стасиса.
— Послушай, ведь так думают полицейский, старая дева или больной; все плохи, один я хороший.
— Спасибо, теперь я един в трех лицах.
— Дурак ты надутый. Уж крысиный яд Моцкус ни при каких обстоятельствах не стал бы глотать. Он скорее бы вверх ногами все перевернул, но в открытую, как положено такому человеку. Ты не понимаешь, как не хватает таких людей, рыцарей, которые за оскорбление женщины или за нарушение данного слова могли бы сразиться на дуэли, которые за свои идеалы не раздумывая пошли бы на виселицу. А ты, еще ничего не совершив, уже подозреваешь человека, и только потому, что он лучше тебя. Ведь это страшно. Ты даже не стараешься быть достойным внимания Моцкуса, ты только пользуешься его щедростью и ворчишь.
— Малышка, неужели ты совсем ослепла? Моцкус в лучшем случае только организует костер и желающих взойти на него найдет, но сам?.. Боже упаси!..
— Ты свинья, я ненавижу тебя! — Больше аргументов у Грасе не было, и она рассердилась.
— Только не злись, — предупредил муж.
— За такие речи я глаза тебе выцарапаю! Если ты и дальше будешь изображать такого непогрешимого, я уйду от тебя! — Это была последняя попытка победить, и они, надувшись, стали стелить себе каждый отдельно.
Саулюс свалился, не раздеваясь, долго ворочался, курил, но даже не думал уступать. И вдруг в ночной тишине он услышал злой и прерывистый голос.
— Тебя, видать, очень заинтересовали эти восемь тысяч, — произнесла она то, чего больше всего боялась сказать.
Саулюс тоже испугался этих слов. Он встал и вышел, хлопнув дверью, всю ночь ходил по всяким переулкам в поисках приключений. Утром с подпухшими от бессонницы глазами забежал к матери, перекусил и попросил:
— Мама, расскажи мне, как там на самом деле было с нашим отцом.
— Ты никогда не спрашивал об этом.
— Теперь спрашиваю.
— Погоди, Грасе жаловалась, что ты работу бросаешь?
— Не нравится она мне.
— Если сердце не лежит, не работай. Каторга, а не работа, когда себя насилуешь. Помню, твой отец вернулся той ночью выпивший, черный как земля, и говорит:
«Собирай вещички, и пошли отсюда куда ноги понесут, куда глаза глядят, насмотрелся я и насилия, и крови, и слез».