— У меня нет такого.
— Вот и не будем торопиться.
— Но это временно… Получить квартирку для меня — смех.
— Вот и смейся, а нас не заставляй плакать. Мы из своего угла в чужой дом не пойдем.
Да, воистину доля женская — ожидание. Женщины ждут, когда не остается никакой надежды, когда их любимому или сыну устанавливают памятник. Они любят и прощают, когда остальные готовы вывести их избранника за деревню и забросать камнями. Но Бируте ждала ребенка. Это ожидание нельзя сравнивать ни с каким другим. Она жила с ним, она жила для него и ждала его терпеливо, заранее прощая ему все ошибки, все грехи; она ждала его, ощущая его малейший каприз или беспокойное движение, и страшно пугалась, когда их настроение не совпадало или когда он чуть задерживался и не проявлял признаков жизни.
Бируте прекрасно знала, чем это кончится, потому что в роддоме она видела множество новорожденных — здоровых и больных, крикунов и молчаливых, — но ей казалось, что ее дитя будет совсем другим.
Тогда она и впрямь была счастлива. Все обрело новый смысл. Она уже не так сильно беспокоилась о Моцкусе, о себе, а из-за малыша сходила с ума: ела ради него, спала и работала ради него, читала и мечтала только для него, своего восходящего солнышка, потому что она, как учил тот симпатичный доктор, была в ответе за его красоту и разум…
Но вернулся из больницы Стасис. Он молча собрал свои вещи, перенес их в другую комнату, открыл дверь второй веранды и каждый раз, встретив ее, отводил взгляд в сторону. Он даже здоровался с ней молча, кивком головы, а то и этого не делал, если бывал совсем не в настроении. Молчала и она, но со страхом чувствовала, что не где-то на стороне, а именно в этом человеке, в Стасисе, зреет уготованное ей несчастье. Он не выдержал первым:
— Бируте, я все забуду и никогда не стану напоминать об этом, я…
— А о чем ты можешь мне напомнить — о своей подлости? О своем преступлении, за которое тебя надо было судить?
— А это не подлость?! — Он указал пальцем на ее пополневшую талию.
Она вдруг побледнела, словно пронзенная этим пальцем насквозь, и топнула ногой.
— Не смей сравнивать, свинья! — Она не почувствовала, как стала оглядываться в поисках острого или увесистого предмета. — Если ты скажешь еще что-нибудь подобное, я убью тебя! Я сама пойду к военкому, если они все там в сопляков превратились…
И она сделала бы так, потому что душой почувствовала, что нет большего преступления, большей подлости, чем лишать женщину права родить ребенка, права, данного человеку природой, от которого он, Стасис, отказался, уничтожил его сам. А Стасис, одуревший от своей жертвы, оказавшейся ненужной, потерявший из-за этого бессмысленного поступка здоровье, считал, что нет большей жестокости, чем обращение Бируте с ним, человеком, преданным ей душой и телом, что в сердце Бируте, стоило ей забеременеть, уже не осталось места ни для доброты, ни для жалости. Иначе откуда эта беспричинная, беспредельная злость? И еще он думал, что, забеременев, она отомстила ему, что теперь его, Стасиса, долг — все простить и помочь ей стать нормальным человеком, женой… Поэтому, подождав, пока она успокоится, он сказал: