— Нет ли у тебя булавки? — осторожно осведомился Ливенс. — Мне никак не приладить пояс.
— Возьми вон там, в шкатулке на комоде.
Здраво рассуждая, он не вправе сердиться на родителей за то, что они пригласили в гости учителя и его иноземку жену: можно ли требовать от них, чтобы они понимали, в какое затруднительное положение ставит это Ливенса теперь, когда Ян вырвался из провинциальной мастерской? Неспособны они догадаться и о том, как не хочется ему самому целый вечер разыгрывать роль преданного и почтительного ученика, особенно сегодня, когда он так остро почувствовал всю ограниченность своего учителя. И тем не менее стоило Рембрандту услышать на кухне звуки, напомнившие ему о том, что старики, сбиваясь с ног, готовятся к событию, о котором будут потом говорить долгие месяцы, как мысль об их радости привела юношу в такое раздражение, что скрыть это он едва смог, излив злость на Ливенса: тот все еще монополизировал зеркало, тщательно осматривая свою прическу.
Взглянуть на себя в зеркало через плечо гостя нечего было и пытаться. С минуту Рембрандт смотрел на «Святого Варфоломея», стоявшего на мольберте. Плащ в одном месте еще недоделан — он как раз собирался его закончить, но помешал приезд Ливенса, и последние три дня Рембрандту не терпится снова взяться за кисть. Юноша пересек комнату, остановился в нескольких футах от окна, и в стекле, на черном фоне ночи, появилось его отражение, укороченное и расплывчатое. Черный камзол, белая рубашка — простой и достойный облик человека, собирающегося провести вечер в семейном кругу. Плохо только, что нос такой широкий и вздернутый.
— Что ты делаешь? — спросил Ливенс.
— Смотрю в окно.
Это была уже откровенная грубость. Ночь поглотила все, даже серую ленту канала, на воде которого полчаса тому назад еще лежали отблески света.
— Можешь посмотреться в зеркало, если тебе надо.
— Нет, благодарю. Я готов.
— Я тоже буду готов через пять минут, хоть и не знаю, стоит ли приводить себя в приличный вид ради старины Сваненбюрха.
Рембрандт промолчал и только нахмурился в темноте. Он не относится к учителю с тем же слепым почтением, что его родные, но ему не по душе и такой снисходительный тон, когда речь идет о самом выдающемся лейденском художнике, сыне бургомистра, гостеприимном хозяине, щедром благотворителе и отпрыске одной из тех немногих старинных аристократических семей, которые уцелели после испанского нашествия. Гость его, может быть, и обучился в Амстердаме хорошим манерам, но не набрался там умения хотя бы приблизительно угадывать чувства собеседника. «Старина Сваненбюрх» — такие слова еще простительны в устах самого Рембрандта, хотя он, кажется, не позволил себе так выражаться сегодня на мельнице; но Ливенс должен был сказать «учитель» или, на худой конец, «твой учитель». Впрочем, охота ему обращать внимание на Ливенса! Ян, конечно, владеет рисунком — линии у него красивые и мягкие, в Амстердаме он понабрался интересных мыслей насчет цвета и композиции, но он неисправимо глуп, и это рано или поздно скажется в его живописи.