— Я сейчас сбегаю вниз, чего-нибудь тебе принесу. Может, выпьешь капельку водки?
— Не дури, ничего со мной не случилось. Теперь ты вернулся, и я, пожалуй, пойду лягу.
Но не успел мельник сойти с места, как сын уже шагнул к нему, обнял за шею и, с непривычным смирением опустив свою дерзкую голову, прижался лбом к отцовской груди. Это было так неожиданно, что Хармен даже не сумел сразу ответить на жест сына и на какое-то мгновение замер, опустив руки. А затем знакомый запах и теплота молодого тела растопили весь его гнев, он охватил ладонями согнутую спину Рембрандта, и возникшая между ними близость нашла себе выход в крепком всепрощающем объятии.
Но стоило им разомкнуть его, как оба смутились: прошло уже много лет, с тех пор как они в последний раз вот так же любовно прижимались друг к другу. Стараясь не смотреть на сына, чье бледное удрученное лицо было омыто слезами, Хармен повернулся к святому Варфоломею, едва различимому в полутьме.
— Я тут все смотрел на картину и думал об этих деньгах, — казал он, возвращаясь к окну за лампой. — Придется кое-что придумать…
Мельник направился к двери, задержался на пороге, чтобы перевести дух, и закончил:
— …но я надеюсь, что выкручусь и ты сможешь поехать Амстердам.
Учитель живописи Питер Ластман редко раскаивался в том, что привез с собой из Италии слугу мужского пола. Мужчина в услужении у мужчины — это казалось чем-то эксцентричным и сомнительным десять лет тому назад, когда Виченцо сошел вслед за ним с корабля; теперь же его итальянец — фигура вполне приемлемая и даже предмет зависти всего амстердамского общества. Обычаи меняются: мужья стали чаще оставлять жен дома и проводить время в мужской компании: на маленьких ужинах, за полночь, где курят, пьют французское вино и ведут вольные разговоры, чувствуешь себя куда более непринужденно, когда за тобой не присматривает старомодная костлявая, добродетельная и сварливая голландская матрона.
И если Виченцо чрезвычайно полезен на таких вечеринках — кто лучше его умеет тихо и неприметно скользить по великолепной гостиной, заменяя сгоревшие свечи, наполняя табакерки и графины, присыпая солью винные пятна на бесценном персидском ковре и вовремя выводя подгулявшего гостя подышать воздухом? — то он уж и вовсе незаменим утром, после попойки. Питер Ластман, которого городские поэты мужского и женского пола любили именовать олимпийцем, честно признавался своим ближайшим друзьям, что без помощи этого чертова искусника, подобранного им на Капри, он куда больше походил бы на Силена, нежели на Юпитера.