— В таком случае, если ты отказываешься быть с нами, быть может, ты соблаговолишь объяснить нам почему?
Пьер де Клерси отвечал неопределенным жестом. Вмешался Понтиньон, говоря примирительным тоном:
— Послушай, может быть, тебя смущает принц? Да ведь ты его даже не знаешь. Позволь мне, по крайней мере, представить тебя ему. Ты увидишь, что это за отличный тип!
Пьер де Клерси покачал головой:
— Нет, Понтиньон, благодарю.
Понтиньон нетерпеливо хлопнул по столу.
— Так говори же, черт возьми, ты же должен хоть объяснить нам, почему ты прячешься.
Слово попало в цель. Пьер де Клерси слегка покраснел.
— Я не прячусь. Я не хочу уезжать сейчас из Парижа, а потом я устал, я нездоров.
Понтиньон разразился пронзительным смехом.
— Ах, понимаю! Мы дорожим своими удобствами. Мы боимся за нашу драгоценную особу.
Пьер де Клерси побледнел от ярости. Он бросился на Понтиньона.
— Чтобы я боялся за себя! О, ты меня не знаешь, Понтиньон!
Он быстро выдвинул ящик стола и схватил спрятанный там револьвер.
— Вот, хочешь, я себе размозжу этим руку?
Гомье с силой схватил его за руку и, обращаясь к Понтиньону, сказал:
— Да оставь его в покое, ты же видишь, он влюблен. Поэтому он нам и изменяет. Надо было так и сказать, старик, мы бы к тебе не приставали.
Пьер де Клерси побледнел еще больше.
— Это правда, я люблю.
Все трое молчали. Понтиньон первый нарушил молчание:
— Ну, если так, прощай, дорогой мой, и не сердись.
Он подал Пьеру де Клерси руку. Гомье также.
— Ну, прощай, старик, и желаю удачи; а только жаль, право, жаль. Да, Понтиньон, где мы должны встретиться с принцем?
— В «Каскаде». Едем, у меня его машина.
И они скрылись за дверью, не оборачиваясь.
Оставшись один, Пьер де Клерси подошел к окну. Унылая улица Омаль была почти пуста. Пьер видел, как Гомье и Понтиньон сели в автомобиль и тот с шумом отъехал. Потеряв его из виду, он вернулся на диван. Он испытывал странное чувство. Целый кусок его прошлого сейчас откололся от него, растаял окончательно. Он окинул мысленным взглядом крушение своих прежних стремлений, гибель своих былых желаний. Теперь он знал, что никогда не станет тем, кем мечтал быть в юности. Ему уже не ведать суровых наслаждений деятельной жизни, мужественного напряжения энергии; а между тем как искренно он мечтал об этом духовном героизме! Он воображал себе будущее, полное силы, свободы, быстрых решений; ничего этого не будет. Пружины его души ослабли, не придя в действие, струны его воли порвались, не задрожав. От этого поражения без борьбы у него осталось ощущение пустоты и бессилия. Гомье и Понтиньон были правы: он от них спрятался.