Она слышала слова Пьера, она слышала свои собственные слова. Она мысленно повторяла их себе. Чем больше она об этом думала, тем ей казалось правильнее, что она так сказала. Тем хуже для Пьера, если он не понял, если он не захотел понять! Зачем он с таким упорством продолжает ей говорить о чувстве, на которое она не хочет откликаться? В самом деле, не далее как третьего дня разве не возобновил он своих попыток с такой настойчивостью, силой и жаром, что Ромэне это было глубоко неприятно? Значит, все, чем она пыталась отвлечь Пьера от его любви, было напрасно. Пьер был настойчив, почти красноречив. И зачем она дала ему случай снова заговорить?.. Почему она не избегает встречаться с ним с глазу на глаз? Это ее ошибка; после сцены в Ронвильском гроте ей бы следовало отстранить его от себя. Она поступила неосторожно.
Эти мысли поглощали Ромэну и беспокоили ее. Однако повторные признания Пьера ни в чем не меняли ее чувств. Присматриваясь к самой себе, она была совершенно уверена, что не любит его. Он ей нравился своей молодостью, своим характером, своей внешностью, но этим и ограничивалась ее приязнь к нему. Как мог он предполагать что-нибудь другое? Эта ошибка объяснялась, вероятно, тем простым и дружеским тоном, который она приняла с ним. Но все-таки в этой ошибке сердца виноват был Пьер, а не она. Молодые люди, занятые исключительно любовью, видят ее повсюду, даже там, где ее нет. Ей нужно было бы считаться с этим, но сама она слишком мало думала о сердечных делах, и ей не приходило в голову, что другие могут о них думать. А потом, в сущности, разве не была она только предлогом для таившегося в Пьере чувства? В его годы, прежде чем влюбиться в какую-нибудь одну женщину, которую, как ему кажется, он любит, человек заранее влюблен во всех женщин.
И к тому же разве Пьер этой жаждой любить не похож на большинство людей? В самом деле, разве не все заняты любовью? Даже милейший месье Клаврэ, который отнюдь не равнодушен к прекрасному полу. Взамен великих путешествий, о которых он мечтал, он часто отплывал на Цитеру[43] и причаливал туда не раз. Берта де Вранкур и Андрэ де Клерси любят друг друга. Любовь везде. Не она ли являет на стенах Ла-Фульри, в мифологических рисунках, своих героев и свои легенды? И не ее ли образ старые барышни де Жердьер бессознательно воплотили в юной особе Пьера?
Это было настолько верно, что Ромэна Мирмо спрашивала себя, каким это образом на нее не распространяется всемирный закон? Впрочем, всегда ли так будет? Не придет ли день, когда ее одинокому сердцу станет больно принадлежать только самому себе? Да, может быть, но, во всяком случае, это время еще не настало. В этом она была совершенно уверена. Признание Пьера ни в чем ее не изменило. Этот опыт ничем не смутил мира ее чувств. Она вернется в Дамаск совершенно такой же, как уезжала оттуда. Эта мысль внушила ей спокойствие и удовлетворение. Немного устав от этих размышлений, она вдруг ощутила потребность отвлечься от них и заинтересоваться внешним миром. В ресторанный зал как раз вошло четверо, трое мужчин и женщина. Ромэна Мирмо обернулась, чтобы лучше их разглядеть. Вокруг вновь прибывших суетились с подчеркнутой услужливостью. Когда они выбрали себе столик, Ромэна Мирмо услыхала, как метрдотель, обращаясь к одному из этих запоздалых посетителей, пышно назвал его «ваша светлость».