— Убью, гнида!
Сразу вспомнилась произошедшая здесь же в прошлый приезд драка с двоюродными братьями, вмешательство в нее холопа Роськи, и те последствия, которые потом им потом пришлось разгребать. Мишка, конечно, уважал традиции, но не до такой же степени, а посему, подгоняемый дурными предчувствиями, отбросил всю положенную при его звании степенность и чертометом рванулся к воротам. Никифор поспешал следом.
Истинной причиной мишкиной поспешности являлась теоретическая вероятность участия в непонятном пока скандале двоюродного братца Павлуши, заметно вытянувшегося за прошедшие месяцы и, видимо, почувствовавшего себя хозяином в отцовское отсутствие. Еще при встрече на пристани он отнюдь не вызвал у Мишки прилива братских чувств, да и сам, похоже, ими особо не страдал. Хотя и обнялись, согласно протоколу, и приветствиями обменялись, как положено по обычаю, но чувствовалось, что он не слишком счастлив опять видеть дорогих кузенов. И потом держался отстраненно, хотя поначалу рот раззявил от удивления, когда понял, каких гостей на этот раз принес черт. А уж когда услышал про полоненного князя в придачу со спасенной княгиней…
Князя, правда, никто на ладье и не разглядел, а вот княгиня произвела на пристани настоящий фурор: закутанная в соболя, с таким видом, словно идет не по слякотной каше тающего снега и грязи, а по ковровой дорожке, усыпанной цветами, и вокруг не случайные зеваки, ошалевшие от внезапного явления чужой княгини, а ликующие толпы хорошо проинструктированных подданных, величественно проследовала к поданной ее светлости телеге. Следом за ней с привычно задранным сопливым носом просеменила Дунька, безуспешно пытаясь подражать своей патронессе. Шествие замыкал вальяжный и торжественно-официальный боярин Федор. Павел, как и все, стоял на пристани, разинув рот. Опомнился парень от отеческого рыка Никифора:
— Пашка, чего встал? Телеги подгоняй! И за разгрузкой сам проследи, нам с Михайлой недосуг, дело есть.
Павел резво кинулся выполнять отцово распоряжение, но взгляд, которым он при этом успел одарить двоюродного братца, Мишке очень не понравился. Такие взгляды Ратников хорошо знал еще по прошлой жизни. Мальчишеская зависть к ровеснику — дело понятное, вполне житейское, но тут отчетливо просматривалось другое, то самое, что он видел неоднократно, неожиданно для многих став депутатом: зависть и ревность к «счастливчику» и «баловню судьбы», выбившемуся на самый верх, и непоколебимое убеждение, что «ни за что», «просто повезло». И злобно-пророческое «высоко забрался — больно падать придется». Когда же долгожданное падение, наконец, состоялось, то испытывали искреннее удовлетворение от собственной прозорливости, но при этом все равно не простили тот успех — так и точил изнутри злобный завистливый червячок: «Почему все ему? Ведь я такой же!»