Первой забегала взад-вперед по клетке черная пантера, длинная и гибкая, складывавшаяся на поворотах почти что вдвое. Бесшумно и легко встал на ноги и по-кошачьи потянулся, прогибая спину, царственно-медлительный лев Цезарь. Учуяв, что он проснулся и трется гривой и затылком о прутья, в соседней с ним клетке открыла глаза львица Грета, тоже легко и бесшумно вскочила на подушки лап и, зевая, тоже потянулась гибким туловищем, далеко отставив задние ноги. За нею проснулся и третий лев, молодой, глуповатый и ленивый Нерон, которого укротительнице фрау Коплих приходилось стегать плетью, прежде чем он соглашался прыгнуть на шар или пройти по буму. Волки, огнисто-рыжие лисы, облезлый шакал с нагловатым и одновременно трусливым выражением морды – все уже были, в движении в своих клетках, терлись о прутья, сновали из угла в угол, стуча по дощатому полу когтистыми лапами.
В крайней в ряду клетке, рядом с клеткою царственного Цезаря, зашевелилась куча тряпья, лежащая на полу, и из-под тряпья, из-под старой войлочной попоны на свет рождающегося утра, вливавшийся в застекленный квадратный вырез в потолке, выползло еще одно существо – нет, не медведь, не дикобраз, не обезьяна гиббон, хотя в ту минуту, когда оно вылезало, его можно было принять за любое из этих перечисленных представителей животного мира, – вылез косматый, до глаз заросший чернотою, неуверенно встающий на ноги человек в заношенной помятой одежде, в которой он спал на таком же тряпье, каким накрывался сверху.
Человек этот был ночным сторожем содержащихся в клетках зверей, их кормителем и уборщиком их нечистот.
Поднявшись на ноги, ухватись руками за прутья, он постоял так несколько минут с полузакрытыми глазами и опущенной на грудь головой. Ложась спать, он допил припрятанную в том углу, где хранились орудия его труда – метлы, веники, лопаты, скребки, – бутылку перцовки, и теперь в его голове был туман.
Однако туман постепенно разошелся, он открыл глаза и в первую секунду испуганно вздрогнул, увидев перед собой решетку. Он всегда вздрагивал, пробуждаясь и видя решетку перед своим лицом, и чувствовал замешательство и тоску, пока не вспоминал, что он всего-навсего в цирке, в звериной клетке, которую он сделал местом своих ночлегов, чтобы быть в безопасности.
Не в клетке он не засыпал. Он мог десять раз проверить запоры и все-таки терзаться страхом, что запоры ненадежны, что клыкастые его подопечные выберутся на волю и он окажется со всею их оравою один на один, ночью, в пустом безлюдном цирке…
Когда человек поднялся, Цезарь, прижмуриваясь, тревожно попятился назад. Он знал, что сейчас последует, ненавидел человека, воняющего водочным перегаром, нечесаного, неопрятного, мутно и тоже с ненавистью глядящего на него сквозь прутья, и заранее уже восставал против того оскорбления, какое должен был испытать.