– А что прикажете делать, – пожал плечами младший Мязин, – когда вы хотите мне пришить убийство?
– Н-да… резонно, – сказал Баранников. – Между прочим, не мешало бы вам о сыне подумать. О Никите.
Гелий откровенно засмеялся.
– Судя по всему, – сказал он, – думать о нем в самом недалеком будущем придется не мне, а вам.
– Колоритная вы, однако, личность! – почти любуясь Гелием, воскликнул Баранников.
– Мерси за комплимент, – изысканно-учтиво поклонился Гелий. – Я могу быть свободным?
– Да… пожалуйста, – как-то нехотя, почти огорченно сказал Баранников.
– Ауфвидерзеен!
Выйдя в коридор, младший Мязин закурил.
В общем-то все складывалось довольно коряво. Убийство отца. Семейные дрязги. Шалопай Никитка.
Эта коровища Нинка вчера преподнесла сюрприз: беременна! Этого только не хватало…
Карьера его в Кугуш-Кабане явно закончена. Факт.
«Ну, спасибо Афанасию Трифонычу, – раздраженно подумал Гелий. – И после смерти ухитряется пакостить… А впрочем… может быть, все к лучшему? Махну-ка я ко всем чертям из этой дыры! Мир велик, и не такой человек Гелий Мязин, чтобы вот так признать свой проигрыш… Мы еще увидим небо в алмазах!» – ухмыльнулся он и бодро зашагал по тускло освещенному коридору.
Страничка из семейной хроники
Ее было не узнать.
Куда девалась та деревянная непроницаемость, та неподвижность словно на древнем идоле грубо высеченных суровых черт лица, которые так отличали ее от всех и которые так поразили Баранникова.
Полуоткрытые губы, горящие темные глаза, прядь грязно-седых волос, выбившихся из-под черного монашеского плата…
Испуг, растерянность, человеческое, бабье страдание – во всем облике.
Она вскрикнула – и этот ее вопль был как жуткий, тоскливый крик ночной птицы в туманном мраке заболоченного леса.
– Он! – еще с порога крикнула Олимпиада. – Он порешил нашего Афанасьюшку! Он, проклята анафема! Он, и больше никто, как он!
Ее всю трясло. И до того страшно, черными уродливыми сучьями зимнего дуба простирались вверх и в стороны ее могучие руки, до того исступленны, дики были угловатые, резкие движения ее огромного костлявого тела, что Виктору на какое-то время даже не по себе сделалось. Он отшатнулся даже, привстав, с нескрываемым изумлением разглядывая эту странную женщину.
– Сядьте, Олимпиада Трифоновна, – сказал он наконец. – Сядьте, успокойтесь. Вы, кажется, имеете подозрение на кого-то?
– Пошто подозренье! – крикнула старуха. – Не подозренье, а прямо тебе все как на картах разложу… Пиши только!
– Так вы, – Баранников впился глазами в Олимпиаду, – вы знаете, кто убил?
– Но? – Олимпиада смело встретила его взгляд. – Кто убил! Илья убил-от. Так и пиши: Илья.