Охрана купцов и оставшегося в живых араба была либо перебита, либо разбежалась. Никто не мешал Командору и спецназовцам вытащить из грузовика ящик с комплексом.
— Все, ребята, уходим, — приказал Командор. И тут где-то рядом взревел мощный двигатель,
огромной силы удар разнес в щепки ворота древнего караван-сарая, и на площадь выкатился танк.
— Твою мать! — спецназовцы вскинули автоматы.
Танк остановился, из люка вылез бородатый моджахед в полосатом халате.
— Командор! — радостно заорал «туземец». — Танк-то наш! Смотри, и звезда на броне, и даже номер сохранились. Командор, давай до границы на нем махнем. Тут всего-то полторы сотни километров, горючки в баках хватит.
— У тебя с головой все в порядке? — поинтересовался Командор.
— Командор, он же наш! Пусть духи знают: русские своего оружия не бросают.
Идея была правильная.
— Добро, — согласился Командор.
Через минуту танк выехал из ворот базара. Группа сидела на броне.
В семь утра Осоргин отправился на прогулку со своим любимчиком рыжим колли Грэем. Выйдя в отставку, генерал армии Алексей Федорович Осоргин большую часть времени жил на даче, и утренняя прогулка входила в обязательное расписание дневных занятий. В семьдесят с небольшим генерал выглядел много моложе своих лет — худощавый, стройный, с прямой спиной и плечами, которые не согнуло бремя лет. На него все еще с интересом поглядывали женщины. В движениях генерала сохранилась сухая, нервная легкость, отличавшая его и в молодости.
После прогулки генерал приготовил завтрак и накрыл в саду стол на двоих. Но завтракал, впрочем, как обычно, в одиночестве. Поев, посидел еще некоторое время, наслаждаясь ласковым солнечным утром, и пошел в дом.
В кабинете за стеклами книжных шкафов стояли фотографии сына — Георгия Осоргина — Егора, как называл его отец. Осоргин с нежностью скользнул по фотографиям взглядом. На одной из них Егор запечатлен пятилетним мальчиком на руках у отца, на другой — угловатый подросток. Смущенно улыбаясь, Егор, уже юноша с редкими волосками над верхней губой, смотрит со следующего снимка. Алексей Федорович прекрасно помнил день, когда сын поступил в университет: раскрасневшийся и гордый, Егор выбежал из старого здания «альма-матер», сунул в руку такому же гордому однокурснику фотоаппарат и попросил снять его вдвоем с отцом.
Егор, родившийся, когда Осоргину стукнуло уже пятьдесят, стал его величайшим счастьем, его радостью, а теперь, после ухода со службы, и всем смыслом жизни.
Осоргин подошел к письменному столу и посмотрел на портреты, стоящие радом. Со старых фотографий в простых деревянных рамках на него смотрели две женщины. Одну из них Осоргин любил всю жизнь — любил со всей страстью, но безнадежно. Люба была женой человека, с которым Осоргин близко сошелся, когда учился в военной академии. Георгий стал тем единственным настоящим другом, горячую сердечную привязанность к которому Осоргин пронес через всю жизнь, несмотря на то что виделись редко — служба часто разводила их на долгие годы. Когда родился сын, Георгия уже не было в живых. Осоргин назвал сына в честь друга.