Это было гораздо лучше, чем мариноваться все воскресенье в городе, — у Лили в этом не осталось никаких сомнений, когда, раскинувшись в тени увитой листвой веранды, она глядела на море поверх лужайки, где живописно рассыпались группами женщины в кружевах и мужчины во фланелевых брюках. Громадный особняк Ван Олстинов и все его флигели с пристройками были до отказа забиты гостями Гормеров, которые под жаркими лучами воскресного утреннего солнца рассредоточились на местности в поисках развлечений: от теннисных кортов до стрелковых тиров, от бриджа и виски внутри до автомобилей и катеров снаружи. Лили охватило странное чувство, что толпа подхватила и увлекает ее за собой, словно скорый поезд, беззаботно уносящий своего пассажира. Белокурая, приветливая миссис Гормер была в нем, конечно же, кондуктором, невозмутимо рассаживающим путешественников по местам, а Керри Фишер играла роль проводника, распихивающего багаж по полкам, раздающего номерки для вагона-ресторана и предупреждающего, что приближается станция назначения. А поезд между тем и не думал сбавлять скорость — жизнь неслась со свистом и ревом, и в этом оглушительном грохоте по крайней мере одна пассажирка смогла найти спасение от гула собственных невеселых дум. Окружение Гормеров представляло собой общественную окраину, которой Лили всегда брезгливо сторонилась. Но теперь, оказавшись в самой ее гуще, она поразилась тому, что этот мирок был всего-навсего цветистой копией ее собственного круга, карикатурой, похожей на реальность в той же мере, в какой пьеса «из жизни высшего общества» подражает нравам светских гостиных. Люди вокруг делали то же самое, что Треноры, Ван Осбурги или Дорсеты, разница была лишь в сотне оттенков внешности и поведения, от покроя мужских жилетов до модуляций женских голосов. Все звучало в более высоком регистре, и всего было чересчур: шума, красок, шампанского, фамильярности. Но при этом добросердечности было больше, а соперничества — меньше, и способность к наслаждениям не утратила еще своей свежести.
Прибытие мисс Барт было встречено с дружеской непринужденностью, и это поначалу задело ее гордость, а затем заставило с особенной остротой ощутить всю неприглядность ее положения, напомнило о том месте в жизни, с которым ей придется теперь мириться. Этим людям была известна ее история — после первой же долгой беседы с Керри Фишер у Лили не осталось сомнений: она несла на себе публичное клеймо героини «пикантного» эпизода, — но вместо того, чтобы отшатнуться от нее, как сделали ее друзья, эти люди безоговорочно впустили ее в свою беспорядочную жизнь. Они проглотили ее прошлое так же легко, как в свое время проглотили прошлое мисс Анстелл, — для прожорливого рта не было никакой разницы: от Лили только и требовалось, чтобы на свой манер — ибо они знали толк в разнообразии даров — она внесла посильный вклад в общее дело развлечения, подобно тем грациозным актрисам, чьи таланты вне сцены находят самое разностороннее применение. Лили мгновенно почувствовала, что стремление обособиться в знак того, что она — существо иного сорта, могло бы роковым образом отразиться на ее дальнейшем пребывании в кругу Гормеров. Ее давней гордыне было очень тяжко смириться с необходимостью быть принятой на таких условиях — и в таком мире! Но она понимала, с болью в сердце от самоунижения, что будет намного тяжелее, если и этот мир ее отринет. Ведь почти сразу же ее коварно соблазнила возможность ускользнуть от материальных неурядиц туда, где жизнь беззаботна и легка. Внезапный побег из душной гостиницы в пыльном и пустынном городе на просторы роскошного загородного имения, овеваемого морским бризом, подарил Лили приятную истому после нервного напряжения и физической стесненности последних недель. Нужно ненадолго уступить жаждущим подкрепления эмоциям, а затем уже она сможет переосмыслить ситуацию и прислушаться к чувству собственного достоинства. Конечно же, ее удовольствие омрачалось неприятными размышлениями о том, что она пользуется гостеприимством и жаждет одобрения людей, которыми пренебрегала в иные времена. Но она становилась все менее чувствительной на этот счет: глянцевая глазурь безразличия быстро застывала поверх ее деликатности и мнительности, а каждая уступка целесообразности только укрепляла броню.