— Вы поймете, если будете милостивы, как раньше, и Небо знает, как я в этом нуждаюсь!
Она помолчала, растроганная напоминанием о своем влиянии на него. Ее чувства были смягчены страданиями, и это неожиданное зрелище пустой и сломанной жизни укротило ее презрение к его слабости.
— Мне очень вас жаль, я бы охотно помогла вам, но у вас же есть другие друзья, другие советчики.
— У меня никогда не было такого друга, как вы, — просто ответил он. — А кроме того, разве вы не видите… вы единственный человек, — его голос упал до шепота, — единственный человек, который понимает.
Снова она ощутила, как невидимый румянец сменился бледностью, снова учащенное биение сердца отозвалось на то, что сейчас случится.
Он взглянул ей в глаза умоляюще:
— Вы видите, не так ли? Вы понимаете? Я в отчаянии. Я дошел до предела, до самого последнего. Я хочу быть свободным, и вы можете освободить меня. Я знаю, что вы можете. Вы же не хотите видеть меня связанным по рукам и ногам, в мучениях? Желать мне такого возмездия? Вы были всегда добры… ваши глаза и теперь полны добротой, вы говорите, что жалеете меня. Ладно, это ваше дело, показать жалость или нет, и бог знает, нет ничего, что могло бы поколебать вас. Вы понимаете, конечно, ничто не выйдет наружу — ни звук, ни слово, намекающее на вас. Никогда я ничем не выдам… и вы знаете это. Все, что мне нужно, чтобы вы сказали определенно: «Мне известно то-то, то-то и то-то», — и все раздоры закончатся, и путь откроется, и вся эта отвратительная история забудется в один миг.
Он говорил, тяжело дыша, как запыхавшийся бегун, слова перемежались паузами изнеможения, и в этих паузах она уловила, словно в изворотливых разрывах тумана, великолепные перспективы мира и спокойствия. Ибо за бессвязными жалобами несомненно проглядывали определенные намерения, и она могла бы заполнить пробелы без помощи намеков миссис Фишер. Перед ней стоял человек, обратившийся к ней в безмерном одиночестве и унижении: воспользуйся она моментом — и он будет принадлежать ей со всем отчаянием поруганной веры. В ее руках сейчас сосредоточилась власть — во всей полноте, о которой он даже отдаленно не догадывался. Возмездие и восстановление доброго имени могло быть достигнуто одним мановением руки, и было что-то ослепительное в представившейся возможности.
Она стояла молча, отвернувшись от него, глядя на по-осеннему пустынную аллею. И вдруг страх овладел ею — страх за себя, страх перед ужасной силой искушения. Все ее прошлые слабости представились ей назойливыми сообщниками, влекущими ее на путь, давно исхоженный. Лили быстро повернулась и протянула руку Дорсету: