Когда чуть позже она отпустила его под предлогом, что должна собираться к обеду, он помедлил на пороге и выпалил:
— Какое же это утешение, скажите, что позволите увидеть вас снова…
Но на такое откровенное требование невозможно было согласиться, и она ответила с дружеской уклончивостью:
— Простите, но вы сами знаете, почему я не могу вас видеть.
Он покраснел до бровей, захлопнул дверь и стал перед ней смущенный, но все еще настойчивый.
— Вы знаете, это в вашей власти, если бы вы только смогли, если все изменится, и это зависит только от вас — изменить все. Одно слово, и вы сделаете меня счастливым.
Их глаза встретились, и на какое-то мгновение она задрожала от близости искушения.
— Вы ошибаетесь, я ничего не знаю и ничего не видела! — воскликнула она, пытаясь силой повторения воздвигнуть барьер между собой и опасностями, ее подстерегающими, и когда он, уже уходя, простонал:
— Вы жертвуете нами обоими! — она продолжала повторять, как заклятие:
— Я ничего не знаю, абсолютно ничего.
Лили редко встречала Роуздейла со времени познавательной беседы с миссис Фишер и в этих двух или трех случаях явственно видела, что выросла в его глазах. Без сомнения, он по-прежнему восхищался ею, и она была уверена, что от нее самой зависит, доводить ли это восхищение до точки, когда оно перевесит советы благоразумия. Задача не из легких, но столь же трудно было ей долгими бессонными ночами размышлять о вполне недвусмысленном предложении Джорджа Дорсета. Нет, ответить низостью на низость она никак не могла, даже брак с Роуздейлом казался Лили меньшим из зол, а иногда — единственным достойным решением ее бедствий. Хотя она не давала воображению уноситься дальше помолвки, все прочее тонуло в дымке материального благополучия, в котором личность благодетеля милостиво оставалась расплывчатой. Она познала в долгих бдениях, что существуют определенные вещи, о которых лучше не думать, некие смутные полуночные образы, которые должны любой ценой быть изгнаны, и один из них — образ ее самой в качестве жены Роуздейла.
Керри Фишер, войдя в силу, которой была откровенно обязана успеху Браев в Ньюпорте, сняла на осень домик в Таксидо, и туда Лили отправилась в воскресенье после визита Дорсета. Хотя уже было время обеда, когда она появилась там, хозяйка еще отсутствовала, и освещенный камином тихий домик повеял на нее покоем и привычностью. Вряд ли подобные эмоции навевались обиталищем Керри Фишер когда-либо прежде, но по сравнению с миром, в котором теперь жила Лили, там царили покой и стабильность — даже в расположении мебели или уверенной компетентности горничной, проводившей ее в спальню. В конце концов, нетрадиционное поведение миссис Фишер было лишь поверхностным отклонением от унаследованных социальных символов веры, тогда как манеры в кругах Гормеров представляли собой первые попытки сформулировать для себя подобные убеждения.