Лили села за столик у изножья кровати, расправила чек, вглядываясь снова и снова в надпись «десять тысяч долларов» — цифры, выведенные твердым деловым почерком. Десять месяцев назад сумма, которая там была обозначена, символизировала бездну нищеты, но за это время ценности изменились, и теперь образ богатства таился в каждом росчерке пера. По мере того как она продолжала вглядываться в цифры, сверкающие видения проносились в ее мыслях, и чуть погодя она открыла ящичек секретера и спрятала магическую формулу с глаз долой. Трудно было думать, когда пятизначное число плясало перед глазами, а до того, как заснуть, следовало поразмыслить еще о многом.
Лили открыла чековую книжку и погрузилась в такие же тревожные расчеты, как тогда в Белломонте, в ночь, когда она решила выйти замуж за Перси Грайса. Бедность упрощает бухгалтерский учет, и ее финансовое положение было теперь куда определеннее. Но Лили так и не научилась распоряжаться деньгами, а во времена непродолжительной роскошной жизни в «Эмпориуме» к ней вернулась былая расточительность, дополнительно усугубив ее скудный баланс. Тщательное изучение чековой книжки, а также неоплаченных счетов в глубине стола показало, что, как только последние будут оплачены, ей хватит денег от силы на три-четыре месяца; и даже более того, если она будет жить как сейчас, не зарабатывая ничего, то придется свести необязательные расходы практически к нулю. Она закрыла глаза с содроганием, видя себя у входа в это вечно сужающееся будущее, на дне которого ей привиделась тоскливо бредущая неряшливая тень мисс Сильвертон.
Однако это уже не было видение нищеты материальной, которое Лили отогнала с содроганием. Ей открылся образ иной, бездонной нищеты — нищеты внутри ее самой, по сравнению с которой внешнее ушло на второй план. Действительно, ужасно быть бедным, идя к беспросветной, тревожной середине жизни, руководствуясь ужасными требованиями экономии во всем, к постепенному самоотречению, вплоть до убогого прозябания в пансионе. Но было что-то еще более жалкое — тоска одиночества, сжимающая сердце, ощущение, что ее существование сметено бездумным временем, как поросль вырванных с корнем растений. Именно это чувство овладело ею сейчас, ощущение, что она нечто безродное и эфемерное, перекати-поле на поверхности жизни, у которого нет ничего, за что могли бы зацепиться корешки, прежде чем ужасающий поток времени поглотит его. И, вглядываясь пристально в прошлое, она видела, что никогда не было времени, крепко связывающего ее с жизнью. Ее родители тоже не имели корней, влекомые бесцельно каждым дуновением в высшем свете, без всякой осмысленной жизни, которая могла бы укрыть их от тамошних порывов ветра. Лили сама выросла без места на земле, которое могло быть дороже всех прочих, места, ставшего символом добродетели еще в детстве, места, где хранились бы суровые, но родные традиции, к которым душа может обратиться, чтобы черпать силы для себя и нежность к другим. В какой бы форме медленно накопленное прошлое ни жило в крови — будь то конкретный образ старого дома, хранимый зрительной памятью, или же образ дома нерукотворного, но построенного наследственными страстями и привязанностями, — оно, так или иначе, обладает силой, расширяющей и углубляющей индивидуальное существование, связывая личность таинственными узами родства с огромной суммой всех человеческих усилий.