— Нет, в нем все было правильно. Просто оно было неполным.
— Чего же в нем не было? Каким образом тебе удалось избежать гибели? Может быть, это было чудо?
Я уже была готова поверить в это.
— Действительно, это было каким-то чудом. Только тебе-то какое до этого дело? Какое значение для тебя теперь имеет все, что со мной произошло?
— Я же тогда чуть с ума не сошла. — Его несправедливость рассердила меня. — Еще мгновение, и я пустила бы себе пулю в лоб…
И отправилась бы в черную Пустоту, подумала я, и подвергла бы вечному проклятию свою бессмертную душу!
— Таня! — Лицо его утратило неподвижно-жестокое выражение. Он шагнул в мою сторону, нахмурился, затем повернулся к огню. — Что ж, я расскажу тебе, как все было.
Он заговорил, стиснув руки за спиной и не глядя на меня:
— В тот момент, когда главарь бандитов приказал рыть ямы, я сказал себе, спокойно, Стиви, дыши ровнее, ты же не собираешься быть похороненным заживо. Когда главарь со своим помощником вернулся после того, как его банда умчалась из лагеря, преследуя белых беглецов, я начал насвистывать украинскую мелодию — единственную, которую знал. Он застрелил двух других несчастных, закопанных по шею в землю. Затем он остановился надо мной, держа пистолет в руке, а я все продолжал свистеть что было сил. «Вы только послушайте, как заливается эта пташка! — сказал он. — Может быть, ей удастся выпорхнуть из гнездышка!» И они ускакали. Когда стемнело, пришли крестьяне, чтобы раздеть трупы. Я стал насвистывать ту же самую мелодию. Они сперва пустились наутек, а затем вернулись и вырыли меня. Они доставили меня к себе в деревню и там растирали до тех пор, пока у меня как следует не разошлась кровь, и обращались со мной, как с родным сыном. Нечасто встретишь такую доброту в людях в разгар гражданской войны. Он полуобернулся и, взглянув на меня, добавил:
— Если бы я знал, чем это для тебя кончится, то не стал бы пытаться выдать себя за погибшего.
В голосе его больше не звучало обвинение.
— Но ведь было же тело…
— Это было похоже на чудо. Я сказал крестьянам, которые меня спасли, что боюсь, как бы бандиты не вернулись и, увидев, что моя яма пуста, не начали искать меня по всему селу. Тогда они мне рассказали про молодого дьякона из их села, который только что вернулся домой, чтобы здесь умереть. Он видел, как красные расправились со священниками в Смоленском соборе, где он служил, и лишился рассудка. Он решил отправиться вслед за своими собратьями на небеса и вот теперь в избе своей матери лег лицом к стене и испустил дух. Он был примерно моего возраста, большой и сильный парень с грудной клеткой певца. У него даже был шрам на левом бедре от осколка, которым он был ранен, когда служил на фронте санитаром. Когда я увидел шрам, то решил — на собственную же голову, как теперь выясняется, — что это — знамение свыше. Крестьяне позволили мне положить мертвого дьякона в яму вместо меня. Я погрузил его на телегу, взял с собой пистолет, найденный на одном из трупов, которые они только что раздели, закопал его в яму и дважды прострелил ему голову, как до этого поступили с теми двумя беднягами. На рассвете я надел на себя его крестьянскую одежду, которая оказалась мне впору, повесил на плечо котомку и отправился восвояси, насвистывая все ту же украинскую мелодию и думая, что худшее позади…