— Пошевеливайся. Мне надо печь затапливать.
Он отпирал дверь, мы проходили темными сенками и оказывались в единственной комнатке, пахнущей студеной затхлостью и едва освещенной, двумя мохнатыми оконцами. Пока Марсель выгребал золу из печки, носил дрова и затапливал, я вышагивал по скрипучим половицам с чувством, как если бы обживал избушку, покинутую бабой-ягой.
Марсель между тем приносил воду из проруби, ставил ведро на плиту и, присев на корточках перед жерлицем очага, закуривал папиросу. Пламя освещало его медно-рыжую голову, стриженную под машинку, выпуклый упрямый лоб и суженные карие глаза.
Наконец печь прогорала, Марсель, закрыв заслонку и задвинув вьюшку, долго еще стоял, как бы гадая, что же ему делать дальше. У меня уже посасывало под ложечкой, и я торопил его:
— Ну идем, идем! Я здорово проголодался.
Он поспешно кивал и, отворачиваясь, насмешливо произносил:
— Ну, раз уж ты очень проголодался… — И мы отправлялись к нам.
Нас встречал ароматный запах лепешек, которые стряпала бабушка в русской печи, пока еще горячи были уголья.
И уже поджидали своего часа хлебы, тяжело набухая в жестяных формах и огромных чугунных сковородах.
Марселя в нашем доме встречали теперь, как, например, печника или плотника, — тут и некоторое подобострастие, и широкое радушие, вызванное желанием угодить нужному человеку.
Поев лепешек и попив чаю, мы садились готовить уроки. Однако на меня вскоре же нападала лень, я зевал, вздыхал и чудил, то прикидываясь непонимающим, то говоря, что и сам я разбираюсь в задачах не хуже Марселя. Он сидел с непроницаемо спокойным лицом и только изредка бубнил:
— Ну, вот я тебя. Ну, перестань.
Мама, пожалуй, считала, что таким путем она воспитывает не только меня одного, но и Марселя. Во всяком случае, она старалась доглядывать за ним и временами школила почем зря. Однажды он провинился, и мама в о с п и т ы в а л а его у меня на глазах. Дело в том, что просматривать дневник у Марселя было некому, он вдруг сам стал расписываться в конце каждой недели. Вот мама и взялась за него.
— Марсель, — сказала она как-то властно и скорбно, — прошу тебя, сядь вот сюда. Нет, против меня, вот так. А теперь скажи, что это? — И она подвинула к нему раскрытый дневник.
— Это? Это дневник, — отвечал Марсель.
— Это документ, мой милый! А это что?
— Это? Это родительская подпись.
Мама на мгновение опешила: ведь не могла же она сказать, что у него никаких родителей нет.
— Верно, подпись. Но чьей рукой она сделана?
— Ну, моей.
— А ты знаешь, что бывает за подделку документов? — Голос у моей мамы прозвучал совсем уж грозно. — Знаешь? Тюрьма!