Вот еще один грузовик подъехал — из него выгрузились со своими инструментами музыканты и потихоньку стали располагаться вдоль стены напротив подъезда и спокойно опробовать инструменты. Все происходило так медленно, так монотонно и смиренно, что вот уже за полдень перевалило, а я все сидел, расслабленный, присмиревший, даже утешенный тягучим и вроде бессмысленным действом, не вызывающим во мне никакого напряжения — ни любопытства, ни томления, ни сострадания. Кажется, среди этой тихой, почти безмолвной суеты мелькнула фигурка Тамары. Да, это она вывела на улицу братишек-близнецов лет по пяти. Лицо у нее было заплакано.
«Это ее отец погиб», — подумал я.
Я встал со скамейки и подошел к ней и к ее братишкам.
— Здравствуй, — сказал я. — И прими, пожалуйста, мое сочувствие.
Она молча наклонила голову.
— Он погиб позавчера, — сказала она. — Он летел над Пугачевской горой, и у него отказал мотор. Самолет упал на скалы.
— Не плачь, Тамара, — сказал я. — Его, наверно, похоронят на братском кладбище?
— Конечно.
— Рядом с красными мадьярами, рядом с председателем Реввоенсовета Ильиным. И весь город будет помнить его всегда.
— Боюсь, моя бедная мама не переживет…
— А ты крепись, Тамара, ведь я тебя никогда не брошу. И братишки твои будут жить с нами.
— Спасибо. Ты всегда был так добр ко мне.
— И у меня несчастье — умерла моя бабушка.
— Прими, пожалуйста, мое сочувствие.
— Больше всего на свете я любил свою бабушку. Например, однажды она подарила мне собаку. Но ее у меня украли. Какая это была собака!
— Да, я помню, — сказала Тамара. — Это была редкая собака. А нельзя ее отыскать?
— Навряд ли. Она сказала:
— А ты поцеловал бабушку, когда прощался с ней?
— Поцеловал. Она была как живая. Только лоб немного холодный. — Я вздохнул. — Ей бы еще жить да жить.
— А моему папе было тридцать семь лет.
— О, твоему папе было порядочно! А моему, когда он погиб, тридцать два.
— Тоже порядочно, — сказала Тамарка. — Ну, нам надо идти и успокоить маму. Знаешь, пожалуй, мы сядем с тобой в машину, на которой повезут моего папу. Но там надо будет плакать. Ты готов плакать?
— Да! — сказал я истово. — У меня болит сердце, и я, пожалуй, поплачу.
Я сидел и плакал, но легче мне не становилось. Я думал, что плачу оттого, что жаль бабушку. Но (потом, потом, я это понял!) плакал я о том, что убежал из дому и вернусь в него, только когда мою бабушку уже похоронят.
Видела ли меня Тамарка, когда проходила со своими братишками? Но ей было не до мальчика, плачущего неизвестно о чем.
Заиграл оркестр, и, в тот же миг вскочив на скамейку ногами, я увидел, как из подъезда выносят гроб, похожий на клумбу, тихо плывущую в горячих струях дня. Гроб поставили на грузовик, и в него по приставной лестнице поднялись несколько женщин и Тамарка. Оркестр ждал, когда они сядут. А когда они сели, заиграл навзрыд.