То было отрывистое, явственное волнение листвы. Все качалось – вода, лодки, весь мир. Однако содрогание листьев не относилось к этому огромному наплыву немочи. Оно произошло не в его голове. Оно возникло в мире под ним – в мире, ставшем безмолвным и неподвижным, как лист стекла.
Догадка внезапно явилась ему, и сердце Титуса забилось быстрее.
И из этой догадки, из самой его слабости подобие силы живительно воспрянуло в нем. То была сила, порожденная не Горменгастом, не гордостью за свой род – эти обаятельные плоды уже подгнили. Ее породила гордость воображения. Он, Титус, изменник, вознамерился оправдать свое существование, побуждаемый к этому гневом, романтизмом, требовавшим теперь не бумажных корабликов, не стеклянных шариков, не чудищ на ходулях и не горной пещеры, не Той, плывущей меж золотистых дубов, – ничего, кроме отмщения, и скорой смерти, и знания, что он больше не зритель, но живой человек, окунувшийся в самую гущу драмы.
Мать стояла у его плеча. Командиры переминались за нею, стараясь получше разглядеть, что происходит снаружи. Ошибок делать нельзя. Стоит ему ошибиться, стоит хоть как-то обнаружить свои намерения, и десятки рук вцепятся в него.
Осторожно сунул он нож за пояс – руки дрожали так, словно уже посинели от холода. Титус опять положил ладони на подоконник и скосил глаза через плечо. Мать стояла, скрестив на груди руки. С безжалостной пристальностью вглядывалась она в развернувшуюся перед нею картину. Люди, сгрудившиеся за нею, были опасно близки, но смотрели мимо него – туда, где цепочкой выстраивались лодки.
И тогда, почти еще не решившись, он перевалился – наполовину перескочил – через подоконник и, прежде чем ухватиться, гася стремительность падения, за стебли плюща, пролетел первую полудюжину футов сквозь наружную его бахрому, и повис на переставших, наконец, подламываться ветвях.
Титус помнил, что маленький, подозрительный участок плюща, на который он нацелился, лежал под окном (теперь заполненным испуганными лицами), из которого он выпрыгнул, прямо под ним, на уровне воды. Он слышал, как выкликают его имя, как над заливом летят к лодкам приказы немедленно остановиться, но все эти звуки неслись к нему из другого мира.
И все-таки, хоть ощущение удаленности от всего, что он делает, удерживало Титуса словно бы зависшим в мире грез, в то же самое время его как магнитом тянуло к основанью стены. В помутнении слабости, отъединенности от всех и вся таился живой порыв, непосредственность цели.
Он почти и не сознавал, чем занято его тело. Казалось, руки и ноги сами принимали решения. И Титус следовал за ними вниз по покрову листвы.