Я согласен с Пьером Бейлем
[122]и с Унамуно: если холодный рассудок созерцает мир, он видит не только отсутствие в нем Бога, но и веские причины заключить, что Бога нет вообще. И в этом «трагическом чувстве жизни» (термин Унамуно), в этом отчаянии приходит на помощь вера — не только как что-то внерациональное, но и как нечто по сути иррациональное. Для Унамуно великий символ верующего — Дон Кихот, его соотечественник. В вере действительно есть донкихотское начало. Давайте это признаем. Давайте допустим всё! Уму рациональному мир
представляетсямиром без Бога,
представляетсямиром, где нет надежды на иную жизнь. Считать иначе, верить вопреки очевидности, — это, конечно, род безумия. Атеист ясно видит, что на самом деле ветряные мельницы — это просто ветряные мельницы, что Дульсинея — бедная и невзрачная деревенская простушка, от которой неприятно пахнет. Атеист подобен Саре, которая вполне резонно насмехается над престарелым Авраамом, верящим, что Господь дарует им сына.
Что сказать в ответ? Как фидеисту признать, что вера — разновидность помешательства, греза, питаемая страстным желанием, и при этом все-таки утверждать, что человеку не обязательно быть безумным, чтобы совершить этот прыжок?
Те, что обладают крепкой верой, часто заявляют, что наделены непосредственным осознанием Господа: философы именуют такое знание «прямым». Мистики провозглашают, что воспринимают Бога так же, как человек воспринимает солнце, глядя на него. Мы не станем останавливаться на этих утверждениях. Они не имеют никакого веса для тех, кому неведом подобный опыт. Нельзя экспериментально подтвердить, что некто, объявляющий о такого рода контактах с Богом, действительно поддерживает с ним связь. Во многих случаях есть масса доказательств того, что на самом деле такие видения оказываются попросту иллюзией, галлюцинациями.
Кант выдвинул более тонкое доказательство, оно всем известно. Чистый разум, заметил Кант, не может ни доказать существование Бога или бессмертия, ни показать, что их существование невозможно. Однако живем мы не одним лишь чистым разумом, но и тем, что Кант назвал практическим разумом, а современные кантианцы именуют разумом прагматическим. У каждого, подчеркивает Кант, имеется чувство долга, самосознание (что-то вроде фрейдовского «сверх-Я», суперэго). Это чувство говорит нам, что есть различие между добром и злом и что наша обязанность — по мере сил быть как можно лучше и добрее, тем самым способствуя summum bonum, наивысшему благу человечества. Этот «нравственный закон» внутри нас является захватывающим, словно зрелище звездного неба