«Никогда в жизни не носил штопаных носков; порвались — выбрасываю. Вот, кстати, признак кочевой жизни». Он думал о разной чуши и мелочах, клял ветер, ежился, а в душе у него дрожали свет, тревога. Он и сам не знал отчего, но чувство это иногда приходило к нему — оно-то и помогало ему, не морщась и не кряхтя, нести огромную тяжесть невзгод, которые были спутниками его жизни. Это чувство света, беспокойства, радости впервые пришло к нему, когда он еще гимназистом попал в тюремную камеру. Тогда сквозь боль, досаду и растерянность оно вдруг просветилось в его душе... Это чувство знал он в тяжелые годы двух своих сибирских ссылок. Оно приходило к нему, когда он, простившись с женой и детьми после недолгого свидания, ожидал поезда в убогом буфете Киевского вокзала. И сейчас он волновался и радовался, поеживаясь, шевеля пальцами в порванном носке, думая о суровых делах своей жизни и житейских мелочах, сопутствующих всякому человеку.
В голой степи, под холодным зимним небом, лежал рабочий поселок, и огромное солнце не грело землю, и небо над этой землей было жестоко и холодно. Взвыл гудок. Пронзительный, хриплый, он разносился по степи, и еще холодней становилось от его воющего голоса.
— На Ветке, — сказал извозчик.
— На какой это?
— Шахта это, — извозчик рассмеялся. — Впервые, что ли, господин, к нам приехал?
Бахмутский не ответил. Линейка сделала поворот — и сразу открылся вид поселка и надшахтного здания. Все это было так серо и обычно, что извозчик даже подхлестнул лошадь, чтобы поскорее проехать мимо скучных мест. Бахмутский, забыв о холоде, всматривался в картину, полную для него смысла и значения. Ему еще не приходилось бывать в таком поселке, как этот. Железнодорожные мастерские, табачная и обувная фабрики, типография, куда он ходил агитатором, находились в больших городах и растворялись среди окраинных улиц; большой сахарный завод, где он организовал забастовку, стоял в зелени садов, над красивым прудом, окруженный белыми, уютными хатками. А здесь все было темно и бедно, даже снег лежал вокруг шахты совершенно черный. Лица людей, выезжавших из шахты, были черны, и одежда их была черна. Они шли к низким каменным домам. Весь поселок — стены, крыши, аспидные заборы, — все, все было безрадостно. А из надшахтного здания вырывались огромные клубы пара, заходящее солнце окрашивало их, и они, как розовые крутогрудые птицы, вдруг взлетали над землей и таяли без следа.
Распрямившись, забыв о ветре, жегшем лицо и шею, Бахмутский приподнялся, чтобы лучше и дальше видеть.
Извозчик оглянулся и сказал: