— Кто там?
— Это я, господин поручик.
— Кто?
— Вольноопределяющийся Кравченко.
— А-а-а. Чего ж вы не спите? Где вы там, я ничего не вижу... — Сергей ощутил сильный винный дух. — Курите, Кравченко, — сказал Аверин и протянул папиросу. — Впрочем, виноват, вот... — И, швырнув в сторону папиросу, он протянул Сергею портсигар. — Дурацкая привычка, — раскачивая перед лицом Сергея портсигар, сказал Аверин, — угощать одной папиросой, солдатская привычка.— Он, видимо, был сильно пьян. Он зажег спичку, заглянув Сергею в лицо, сказал с лукавым, добрым выражением: — Курите, курите, можете.
Сергей затянулся и сказал скромно:
— Очень хороший табак.
— Курите, курите.
Аверин приблизился к Сергею.
— Иду сейчас от командира полка. Кончилась сладкая жизнь, перебрасывают нас под Перемышль.
— Под Перемышль? — переспросил Сергей.
— Да-с, — торжественно сказал Аверин, — под Перемышль. — Он рассмеялся: — Мне вчера Органевский говорит: «Хочу жену сюда вызвать на несколько дней». В самом деле, в таком затишье и жену, и детей, и чертову бабушку — всех можно. За все время ни одной атаки, ни одного настоящего артиллерийского боя, — лежим на двух бережках и постреливаем. Солнцев даже опухать стал от сна. Нет, господа офицеры, на войну жен не выписывают. Пожалуйста, когда поведешь роту на перемышльские форты под огнем тяжелой крепостной артиллерии, вот тогда жену выпиши. Она за сто верст побоится подъехать.
Он говорил злорадным голосом, точно тяжелая крепостная артиллерия представляла опасность для других, но не для него; он-то посмотрит, как они все попляшут там!..
— Курите, курите, вольноопределяющийся, я разрешаю... Пойду разбужу господ офицеров, пусть порадуются...
Он махнул рукой и пошел, старательно топая сапогами по мерзлой земле.
А утром, когда все узнали, что полк идет на Перемышль, сразу же и разрушенная деревня, и вытоптанное поле, и австрийский берег, и перестрелка, и разведки — все это показалось спокойным, почти мирным. Неловко было вспоминать ужас, испытанный при приближении к этому забытому, тихому участку фронта.
Говорили, что под Перемышлем стреляли крепостные орудия одиннадцатидюймового калибра. Говорили, будто один снаряд такой пушки весит пятьдесят шесть пудов и летит с таким воем, что люди глохнут, валятся с контузиями, а железные крыши рвет с домов, когда он пролетает над ними; он может разрушить трехэтажный каменный дом, пробивает железобетон, крушит глубокие блиндажи, убивает роту солдат. Говорили, что бои под Перемышлем идут дни и ночи, на сто верст кругом нет ни одного воробья или галки; в госпитали везут с позиций вместе с ранеными сумасшедших. И снова ужас, как в первый день фронтовой жизни, тихо прошел среди солдат.