Одна из телеграмм была от директора металлургического завода Сабанского. Он писал, что находится в имении своей матери, на земле, ныне ставшей частью Российской империи, и просит указать место, куда бы он мог выехать для свидания с Левашевский. Николай Дмитриевич пометил: «Сообщить, что 11-го буду на станции Н...»
Тринадцатого декабря Николай Дмитриевич предполагал встретиться с командующим армией и решил говорить с ним о своем переходе в действующую армию под Перемышлем.
Поездка еще больше укрепила его в этом решении. Армия нуждалась в инициативных руководителях. Николаю Дмитриевичу казалось, что он может по пальцам подсчитать дельных командиров дивизий и бригад. Его огорчала несамостоятельность мысли у старых, опытных военных. Он ясно видел, что у многих командиров частей главный интерес состоял в том, чтобы воевать, не рискуя личным успехом. Эти осторожные люди, боявшиеся каждого смелого шага, ужасали Левашевского своим сатанинским безразличием к потере сотен и тысяч человеческих жизней, к растрате драгоценного имущества, к потере важнейших стратегических позиций. Эти люди могли уложить полк, чтобы на несколько часов занять деревню и в нужную минуту рапортовать об этом командующему. Эти люди могли бросить без защиты склады с миллионами снарядов, зная, что формально не понесут за это ответственности. Эти люди, преданные царю, казалось, причиняли России больше вреда, чем вся австро-германская армия.
Заканчивая поездку и вернувшись в штабной поезд, Николай Дмитриевич сказал адъютанту:
— Удивительное складывается впечатление. Все смелые, талантливые люди в армии, за немногими исключениями, либо ефрейторы, либо прапорщики военного времени. Какой-то заколдованный круг.
— Что ж, Николай Дмитриевич, — улыбаясь, сказал Веникольский, — значит, надо ефрейторов производить в командиры бригад.
— Разве что так, — сказал Николай Дмитриевич и повторил негромко: — Разве что так.
Имение Сабанской находилось в восьми километрах от железной дороги. В день, когда Левашевский должен был проезжать станцию, Сабанский послал одного из служащих на вокзал, чтобы тот протелефонировал управляющему о выходе поезда с ближайшей станции. Лошади, ожидавшие у подъезда с девяти часов (автомобиль был реквизирован штабом бригады), легко могли проделать этот путь за восемнадцать — двадцать минут.
Сабанский уже десять дней жил в имении. Мать, которую он очень любил, выздоравливала после болезни. Имение Сабанской находилось недалеко от границы, и, когда началась война, Сабанский с горестью подумал, что уже не увидится с матерью. После победного наступления на Галицию русские войска в тяжелых боях заняли край, где находились земли Сабанских. В газетах было напечатано, что при продвижении N-ской армии генерала Б. австрийцы дали бой, в котором сгорел дом помещицы Сабанской, матери господина Сабанского, директора-распорядителя известного металлургического завода Новороссийского общества. Автор заметки описывал, что все деревья в старинном парке, где укрепился австрийский арьергард, были «буквально превращены в щепы убийственным огнем русской артиллерии». Прочтя это сообщение, Сабанский сказал: «Теперь есть надежда, — ведь все врет писатель». Но в действительности заметка его сильно взволновала: он не спал всю ночь, послал несколько телеграмм в армейские штабы с просьбой немедленно уведомить его, жива ли мать и в каком состоянии имение. А через несколько дней, получив телеграмму, что мать больна, он выехал в Галицию. Все эти дни Сабанский убеждал мать оставить имение на попечение племянника и поехать в Россию. Старуха отказывалась, говоря, что все страхи уже позади. За день до приезда Левашевского австрийский аэроплан сбросил две бомбы перед окнами старой Сабанской. Одна из бомб попала в конюшню, осколками ее была убита лошадь и ранена курица, разрывавшая навоз. А в ту же ночь проходившие войска подожгли огромные сараи с сеном. Проснувшаяся ночью старуха подошла к зеркалу и вскрикнула: ее белые волосы казались при свете пожара розовыми.