— Что показывает?
— Ну, показуе — пожалуйтэ у хату, бо щэ дощ пийдэ.
— А эти, что в автомобиле?
— Одын з усами сыдыть, як засватанный, и не дывиться, а другий щось кажэ тому, що стоить.
— Эх, какому дураку такие глаза достались! — сердито сказал Маркович.
— А теперь что? — спросил Сергей.
— Курыть той, що з усами.
— А наших не угощает?
— Ни, и не дывиться.
Все весело выругались.
После нескольких минут переговоров автомобиль медленно и осторожно двинулся по шоссе в сторону русских окопов. Солдаты вылезли из окопов и, выстроившись по обе стороны шоссе, молча смотрели на парламентеров.
Тот, что держал белый флаг, был совсем молод. Он, рассматривая русских, вглядывался в линию окопов. Видимо, зрелище так развлекало его, что он забыл о печальной церемонии, участником которой был.
Рядом с ним сидел розовощекий, круглолицый военный с седеющими небольшими усами; он повернул голову в сторону русских окопов и смотрел с усталой полуулыбкой. Старшим был, очевидно, желтолицый, надменный, со впалыми щеками. Могло показаться, что медленно едут победители мимо унылых, битых людишек.
Проехав еще несколько десятков саженей, автомобиль остановился — окоп перерезал шоссе. Военные вышли из автомобиля и прошли по настланным доскам. Впереди спокойной походкой шел строгий австрийский генерал. Он был одет в голубовато-серую шинель с пышным меховым воротником, кепи с большим козырьком и красным околышем. Когда он спрыгнул с доски, под шинелью мелькнули черные рейтузы с широкими золотыми позументами.
Стоявший рядом с Сергеем Капилевич выругался и сказал:
— Хорошо жрали офицеры. Мне этот лембергский еврей, которого я в плен взял, говорил, что солдаты два месяца холеру кушали и смеялись, а у офицеров какао, и бульон с лапшой, и яички четыре раза в день видели.
Порукин толкнул его в бок и указал глазами на стоявшего вблизи унтер-офицера.
Сергей, наблюдавший эту сцену, подумал:
«Вот такую историю интересно Бахмутскому рассказать».
* * *
Первый казачий разъезд въехал в Перемышль в девять часов утра. Разъезд ворвался с такими вскриками и визгом на храпящих, разъяренных лошадях, словно город заняли не по условиям, подписанным Селивановым и комендантом Перемышля Кусманеком, а лихим казачьим налетом.
Полк получил приказ выступать.
Построились. Странно казалось после месяцев ползучей, окопной, земляной жизни шагать в строю, выйдя на шоссе, бить сапогом по мелкому камню, не прячась и не пригибаясь.
Солдаты от сорокалетних ополченцев до молодых парней призыва 1914 года — все переживали одно и то же сладостное и острое чувство: они шли, тяжелые, угрюмые воины, с примкнутыми к винтовкам штыками, с сумками, набитыми патронами, с ручными гранатами, в папахах, в шинелях, отгороженные от лукавой прелести весны, полные силы. Им не было дела до весеннего солнца, они творили войну. Они шли серые, нищие, но грозные победители. И это чувство убожества, нищеты и чувство силы было сладостно и остро.