— Я ничего не видел, ваше благородие, — громко ответил Очкасов.
— Ты рядом стоял?
— Не знаю, ваше благородие.
— Соучастник?
— Не могу знать, ваше благородие.
— Превосходно, — сказал Несмеянов, — превосходно,— и тихо добавил: — Эти шутки для мерзавца Пахаря виселицей пахнут, а для вас — каторжными работами. Это тоже понятно?
Затейщиков и Очкасов растерянно переглянулись.
— Что? — спросил пристав.
Рабочие молчали.
Когда Пахарь открыл дверь, Ольга и Марфа испуганно посмотрели на его бледное лицо с блестящими глазами. Женщины невольно поглядели в окно, настолько выразительно говорили Мишкины глаза, что он спасался от беды; за окном лежала пустынная дорога.
— Тетя Ольга, можно к вам? — спросил Пахарь и, не дожидаясь ответа, зашел в комнату.
Он стоял, глубоко дыша, быстро оглядываясь вокруг, и женщинам казалось, вот он сейчас полезет на печку, прикроется овчиной или упадет на пол, юркнет под кровать.
— Что ты, Миша, что это случилось?
По дороге он не мог ничего придумать. Сперва ему хотелось бежать домой к матери, но он пересилил себя, понимая, что дома его сразу найдут.
— Да что — говори прямо? — сказала настойчиво Ольга.
По одежде, по лицу Мишки видела она, что бежал он с работы; и дыхание его было чистое, без примеси винного духа.
Он молчал.
— Инженера или мастера убил? громко спросила Ольга.
Пахарь издал горлом какой-то странный звук и махнул рукой.
Марфа свистнула. Дед Платон с печки протяжно сказал:
— Да, дельце...
Пахарь оглядел лица женщин, потом посмотрел на старика и, усмехнувшись, спросил:
— Пойти, что ли? Боитесь?
— Куда ж тебе идти, сказала Марфа, — сразу накроют, надо подождать.
— Пачпорт при тебе? — спросил дед Платон. — Тогда подашься отсюда куда хочешь — на Ростов, на Царицын, а то на Орел, Курск. Ищи тогда ветра в поле. У нас с шахты один убег, убивец тоже, не нашли, куда там!
Мишка с ужасом посмотрел на старика.
«Что вы, дедушка, какой же я убивец, я Мишка Пахарь», — хотел сказать он. Он не жалел инженерами не раскаивался в том, что сделал. «Так и надо, все мне спасибо скажут: убил, собаку», — думал он. Но он ощущал страх перед преследованием, его ужасала мысль о виселице, и особенно жутко было ощущать, что он сразу стал особенным среди людей. Он почувствовал это тотчас же, когда, взглянув мельком на окровавленного лежавшего Воловика, бросился с литейного двора и Сапожков, поспешно уступая ему дорогу, со страхом и любопытством взглянул ему в лицо. Вот это выражение любопытства казалось особенно страшным. Теперь он чувствовал, что и дед Платон на печи, и Марфа, и Ольга, говоря с ним, смотрели на его лицо все с тем же страшным любопытством.