Да, скользнуло, вот и господин доктор сказал — скользнуло. Ему бы по затылку надо, а он сбоку, — проговорил второй и, усмехнувшись, добавил: — Вот грех говорить, а говоришь, — человек, правда, очень тяжелый, дюже тяжелый!
— Ну, а тот хоть убег? — спросил санитар.
— Убег, это будь спокоен; еще поищут, нагреют лоб, — ответил один рабочий.
Второй толкнул санитара в бок и сказал:
— Не найдут никогда, верь моему слову, — и таинственно, шепотом добавил: — Закурить нету?
Несмеянов в сопровождении двух городовых пришел в контору доменного цеха. Свидетелями происшествия оказались Затейщиков и Очкасов. Сидя на месте Абрама Ксенофонтовича и упираясь левой рукой на шашку, пристав постукивал карандашом по образцам руды и кокса, лежавшим на столе. Рядом, стараясь не мешать своим брюхом, скромно стоял Абрам Ксенофонтович и, вздыхая, время от времени произносил:
— Ах ты господи, несчастье какое! Мы уже забыли о таком разбое. Ах ты господи!
— Ладно, — строго сказал Несмеянов и, внезапно повернувшись к рабочим, спросил: — Ну, как было?
— А очень просто, — охотно сказал Затейщиков, — он, значит, присел переобуться, портянку только стал разворачивать, а этот, он то есть, на него и налетел.
— Ни черта не пойму — кто он налетел, кто он сел, кто он — портянку?
— Пахарь, кто же!
— Ну?
— Я говорю, переобуться Пахарь хотел.
— Ну?
— Чего ж, обыкновенное дело, это всякий так. Разве ты работать сможешь, если не переобуешь ногу? Упряжку поработаешь и домой не дойдешь — нога-то преет, и натрешь. А он его сразу пнул.
— Болван ты, — сказал пристав и угрожающе добавил: — Ты ж рядом стоял, отчего не воспрепятствовал?
— Как же так? Ведь Пахарь — он переобуться сел. Это уж всякий знает, разве при нашей работе возможно, ногу же вмиг натрет... кокус, бывает, попадает мелкий, хуже стекла, ваше благородие, никакого терпения нет, ей-богу, всякий разуется.
Он говорил быстро, настороженно поглядывая на пристава, скрывая под дурковатой и бестолковой болтливостью хитрый расчет. Когда пристав начал кричать и даже ткнул его кулаком в грудь, Затейщиков растерянно заморгал глазами и жалобно, тонко понес такую чепуху, что не только Несмеянов, но и сам он в ней ничего не понимал.
Но Несмеянов не был прост. Сейчас он одобрительно кивал головой, как бы поощрял Затейщикова к дальнейшей болтовне, а затем совсем уже добродушно сказал:
— Вот видишь, братец, ты сам себе плохо делаешь, Я тебя вызвал спросить на минутку, а теперь посидишь в части и отучишься, верно, дурачиться.
Он повернулся к Очкасову и сказал:
— Ты видел, как этот мерзавец напал на господина Воловика?