— Да знаем, чего рассказывать, все уж это знают, кажется, и Павел знает, сто раз слышали, — сказала, Сердясь, Марфа.
Но дед не унимался.
— В то время военным полевым судом в двадцать четыре часа их постреляли, — говорил он, обращаясь к розовой ситцевой занавеске, — а теперь за такое дело вешать будут, ни за что не застрелят, вот помяни мое слово... — И дед начал рассказывать, как он поспорил со стариком стволовым с Чайкинской шахты, кто к кому на пирожки придет, и как стволовой в холерный год помер. — Вот я тебе говорю: вешать — это да, потому что суд не полевой, не военный, а палата судит, губерния. Словом, ты поживи с мое, тогда поймешь, — спорил он с розовой занавеской, но занавеска молчала.
Мишка Пахарь сидел на мягком одеяле, прислонившись спиной к печке, никто не смотрел на него любопытствующими глазами.
Пришел гулявший в поселке и проголодавшийся Павел. Мать дала ему щей, отрезала большой ломоть хлеба, и он ел, удивляясь, отчего на этот раз не приходится долго хныкать и просить есть, слушая сердитые, хорошо знакомые уже ему слова матери: «Все обедать сядут, тогда получишь; нечего, нечего, не помрешь».
— Ешь, Павел, а поешь, опять гулять пойдешь, — говорила мать.
И эти слова были удивительны, не похожи на обычные: «Куда? Опять гонять?»
Явно произошла какая-то путаница. Павел, боясь, как бы мать не спохватилась, набивая рот, обжигаясь и давясь, тараща глаза, заглатывал щи и плохо прожеванный хлеб.
— Ты где был, в поселке? — спросила Марфа.
Павел замычал и вновь откусил кусок хлеба. Ольга положила ему руку на лоб и отвела его голову в сторону, мешая кусать хлеб.
— Подожди, подожди, — сказала она, — подавишься. Что там, в поселке?
Павел громко глотнул и, жадно захватив воздух ртом, как это делают наконец вынырнувшие из-под воды особо упрямые ныряльщики, сипло, торопливо проговорил:
— Городовые к Пахарям пришли, три, — и снова потянулся к хлебу и к щам.
Женщины расспрашивали его, а он лишь мычал да мотал головой, торопливо доедая свой обед.
— Глупый, прямо на редкость, — сказала Ольга. — Иди гуляй.
Он захватил шапку и кинулся к двери. Из окна женщины видели, как он побежал к поселку. Пока женщины смотрели в окно, Мишка Пахарь долго откашливался, шуршал, шевелился, закуривал.
— Миша, — сказала Ольга, — денег у тебя нет, верно?
— Да, — неохотно отвечал Пахарь.
— Мы дадим на билет, ты пришлешь, как заработаешь. Знаешь, куда скажу ехать: в деревню. Вот к нашей бабке да к Якову, они недавно письмо присылали. Поезжай — и все, там работать будешь.
Пахарь помолчал.
— Правда, поезжай, — говорила Ольга, — в деревне теперь хорошо. Кабы моя власть, я бы всех в деревню: чего тут людям делать. Там весна будет, наймешься в экономию; там кругом украинцы, только два семейства наших живут. Волынской губернии, село Кодыма, Житомирского уезда. Чего тебе?