— Я в Ростов хотел, — нерешительно сказал Пахарь.
— Все вы в Ростов, — сказала Марфа. Ты помни: Ростов не Ростов, а главное — вина теперь не пей; рюмку выпьешь — и пропал. Я вино тонко знаю, ты меня можешь слушать.
Бесконечно тяжелым и долгим казался этот день Пахарю. Не легким был он для Ольги и стариков Романенковых. Ощущение времени было очень мучительно и так же реально, как ощущение пространства. Такое чувство, вероятно, испытывает человек, в мчащемся поезде не замечающий тысяч верст, которые уже проехал, и вдруг высаженный зимней ночью на полотно; те полторы-две сотни верст, которые он бы незаметно проспал до утра, вдруг вытянулись для него в бесконечный путь, то теряющийся в незамерзшем болоте, то приводящий к черному краю крутого оврага. А поезд давно уже исчез в темноте...
Целый век прошел, пока раздались гудки на вторую смену, и Ольга, выглянув в окно, сказала:
— Степан идет!
Сердце у Пахаря забилось быстро, когда шаги Степана послышались в сенях, и тревога, надежда поднялись в нем. Он сам но знал, на что надеялся, и не мог бы сказать, что хотел бы услышать от Степана. Но когда Степан вошел в комнату и, опешив от неожиданности, проговорил:
— А, Мишка, и ты тут, — Пахарь сразу увидел, что Степан не смотрит на него с тем ужасным любопытством, и он, не поверив себе, быстро спросил:
— Что, что там?
— Дурак, — сказал Степан, — вот что. Себе жизнь погубил, а ему, суке, никакого вреда. Перевязали в больнице, сел в коляску и поехал домой; а еще перед сменой в телефон говорил Фищенку: опрашивал, как плавку дали.
Пахарь, оторопело, жадно глядя в рот Степану, внезапно и коротко крикнул:
— Ух ты!
И никто не понял, какое чувство выразил он этим возгласом.
— А рабочим какая польза? Один вред, — говорил Степан. — Он все равно через неделю вернется. А убил бы, еще злей собаку взяли б, и так пристав поставил городовика, день и ночь в цеху будет. — Понизив голос, он сказал: — Как в Петербурге нужно! Ста тысяч человек забастовочку. Политическое требование, газету, права, отмена штрафа, на «вы» чтоб обращались, за восьмичасовой день. Да! Пойти против ста тысяч, — ведь не простые люди, сто тысяч рабочих! Десять заводов! А тут что. Отчаянный, скажут, Пахарь! И так про тебя все знали.
— Верно, Степан, верно, — сказал дед Платон.
Степан впервые учил политике и, внутренне усмехаясь, думал: «Других-то просто, вот себя в сарае хорошо учил!»
Все сели за стол. И Пахарь сел со всеми.
— Да ты расскажи сначала, как было? — попросила Марфа Пахаря.
— Сейчас расскажу, — ответил он, — ты раньше скажи, Степан: домой зайти проститься или прямо на вокзал податься?