После завтрака Лео отправился через сад виллы к воротам Библейского центра. Сумрак еще клубился в низинах сада, но далекие стены Старого города уже были тронуты светом, и Гибралтарский купол объяло ослепительным огнем. Прозрачная утренняя прохлада предвещала нестерпимую жару.
Сегодня он расшифрует заключительную часть свитка — последние слова…
Лео приблизился к Центру по подъездной аллее. По стенам вилась бугенвиллия царственного фиолетового цвета. У главных ворот уже стояли Дети Бога со своими плакатами и транспарантами. Лео зашел в холл здания через парадный вход. Настенная мозаика изображала библейские растения: виноградные лозы, смоковницы, оливы, — переплетенные с символами, заимствованными из того же христианства и иудаизма: крест и храмовый семисвечник, рыба, и звезда Давида, и потир. Благоговейная и пафосная, работа была явной эстетической неудачей.
Табличка на двери архива предупреждала: «Посторонним вход воспрещен». Лео пустила внутрь магнитная карта — очередное нововведение Кэлдера. Помещение за этой дверью было окутано вечным полумраком; единственными звуками был гул кондиционера и тихое жужжание ламп. Благодаря этому создавалась атмосфера защищенности, покоя и уюта, точно в утробе матери.
Лео включил свет и отпер дверцу шкафа, где хранился свиток. Тьма-тьмущая букв, море букв, парад букв на сухом, пыльном плацу — возможно, на дороге в ад. Дорога эта обрывалась прямо перед пунктом назначения, последняя страница, давным-давно приклеенная к свитку крахмальной пастой, отсоединилась. Он извлек страницу, вложенную между двумя стеклами, из выдвижного ящика и положил ее на стол возле компьютера-терминала.
Мэделин стояла у него за спиной — неуемная, ехидная, скептичная. Ее тезка присутствовала там, при обнаружении пустой гробницы — конечно же, это была таинственная Мария Магдалина. Весьма символично, что сейчас, когда Лео отодвигал камень гробницы, Мэделин — память о Мэделин — была рядом с ним.
Он уселся в кресло, надел очки для чтения, включил компьютер, взял карандаш и лист бумаги. Пробежался глазами по строчкам. Лео настолько привык к этому почерку, что теперь читал его свободно, словно почерк родной матери. Ни пробелов, ни цезур, ни точек — лишь дотошная монотонность мазков. Он просматривал строки (кое-где папирус потерся, кое-где порвался; то расторгнутые волокна, то размытые буквы), пока не нашел нужную ему комбинацию: ΠΕΙΛΑΤΟ.
Лео охватило возбуждение, будоражащая, опасная эмоция. Он остановился, перевел дыхание. Буквы были разбиты на две строчки, но все и так было очевидно: