В горле у него пересохло. Он думал о Мэделин. Скользя по шаткой поверхности сознания, он думал о Мэделин. Он терзался одним-единственным вопросом: «Неужели я умру?…»
Ему дали наркоз. Морфий — лучший анальгетик. Морфий, от имени бога снов Морфея. И Лео видел сны. Материализованная вина проникала в его сны. Ему снилось, что мать разговаривает с ним; безудержные, безумные речи матери, обращенные к Лео, к живому Леои к мертвому, ненавистному и любимому. Она говорила с Лео и говорила о Лео. Его разум блуждал по искореженным ландшафтам маразма, далеким ландшафтам ее детства, проведенного в Бухлове. «Всех нас наказывают за то, что мы делаем при жизни, — убеждала его она. — Я наказана, ты тоже. Мы все несем заслуженное наказание». Порой его мать и Мэделин сливались в одного человека, и он видел их обеих в обнаженном виде, он ласкал прохладную, чистую кожу их общего живота с колючим кустиком волос. Они поглощали его, они же рожали его: это были равнозначные действия.
— Выглядишь ужасно. — Это Гольдштауб пытается его утешить. На нем халат и хирургическая маска, из-за краев которой выглядывает нечесаная борода. — Как ты себя чувствуешь? Лео с трудом приподнял опухшие веки и пробормотал запекшимися губами:
— Что произошло?
— Это ты мне скажи. — Гольдштауб указал на свой наряд. — Больно?
Лео ответил гримасой, которая, очевидно, означала улыбку.
— Врачи сказали, болят только поверхностные ожоги. Болят те части тела, которые не являются жизненно важными. Всерьез поврежденные участки как раз не болят.
— Оптимистично.
— Расскажи мне, что произошло.
— А ты сам не помнишь?
— Нет. Ничего не помню. Помню только завтрак. И все. Дальше — какие-то обрывки. Шум. Агония.
— Огонь?
— Агония, — повторил он, с трудом разлепив губы. — Агония.
Посетителя попросили на выход, предупредив, что пациент устал и по-прежнему находится в шоковом состоянии. Разумеется, он сможет прийти позже. Лео остался наедине со своими снами; ему снилось пламя, ему снилась Мэделин. Он летел сквозь воздушные потоки и падал в огонь. Мэделин была рядом. «Я возненавижу тебя, Лео», — сказала она ему в полете. Он пролетал сквозь пламя и погружался в плоть; Мэделин принимала его в себя, одновременно обжигая. Он понял, что это чистилище: очищение души огнем, очищение духа, выброс вины в огонь. Они горели вместе, Мэделин и Лео, и жили вместе в вечном пламени и она ненавидела его.
Позже пришли Давид и Элен. Лица у обоих были встревоженные, испуганные. Пока Давид говорил, Элен просто сидела, сложив руки на коленях, и смотрела на него. Лео догадался, что она молится — молится о его выздоровлении о его спасении в широком смысле слова. Стоило ему это понять — и губы его скривились в болезненном оскале, а грудь сжало горячей судорогой.