— Больно? — спросил Давид.
Лео мотнул головой. То, что казалось приступом, гримасой нечеловеческой боли, на самом деле было смехом.
Потом пришел полицейский, говоривший на эдаком трансатлантическом английском и записывавший слова Лео с весьма недовольным видом.
— Вы не заметили ничего необычного в то утро? — спросил он. — Может быть, вы видели посторонних людей или еще что-нибудь из ряда вон выходящее?
— Почему вы пришли туда так рано?
— У вас есть часы?
— Можете описать свои передвижения за предыдущие двадцать четыре часа?
— Вы встречались с кем-либо за пределами Библейского центра?
— У вас с собой что-нибудь было? Хоть что-нибудь? Пакет, возможно, подарок?
— Вы были у кого-нибудь дома за все это время?
— Скажите.
Наконец пожаловал и священник. Лео предупредили о его приходе, как будто священник мог представлять для него опасность.
— Конечно, при условии, что вы не против этой встречи, — заверили его.
— Разумеется. Пускай заходит.
Священник вошел в палату торжественной, важной походкой участника похоронной процессии. Француз Гай Откомб. Сложенные ладони его, казалось, были готовы к незамедлительной молитве. Он сел у койки и положил руку на плечо Лео, в знак благосклонности и даже благословения. Впрочем, стоило Лео шелохнуться — и Откомб мигом отпрянул.
— Тебе больно? — спросил он, как будто могло быть иначе.
Гольдштауб вернулся со свежими газетами. На фотографиях почерневшие окна архива обнажали свои беззубые десна. Обугленные куски и блестящие лужицы.
— Ущерб оценивается в пару сотен тысяч, — сказал он.
— А что пишут?
Он протянул страницу Лео, чтобы тот прочел все сам. «Один или несколько неизвестных», — такова была формулировка.
— Почему ты пришел туда так рано? — спросил он. — Что ты делал на работе так рано?
Лео не знал, не помнил. Он помнил лишь шум и свет: свет солнца, отблеск языков пламени, что тянулись к нему. Пальцы Мэделин, что касались его бесчувственной плоти и опаляли эту плоть.
— Говорят, это был бензин, — сказал Гольдштауб. — Так считают судебные эксперты. Бензин и нефть. И, возможно, некий часовой механизм. — Он развернул газету и показал другую картинку: снятые крупным планом шестеренки и колесики часов, почерневшие и закопченные. Carpe diem. Прямо на ухо Лео заверещал будильник, он проснулся — и Гольдштауб исчез. Вместо него рядом с Лео сидела его мать. Она обнимала его, ее плоть обволакивала его — плоть его матери, что стала плотью Мэделин; мягкая, скользкая плоть всасывала его, он тонул в ней, барахтался в ней, выплывал из огня и падал, обессилев, на берег…