— Где мы? — спросила Мэделин. Она вытянула шею, чтобы лучше видеть. Лицо ее выражало искреннее восхищение. — Точнее, когда мы?
— Примерно второй век нашей эры. Что-то вроде молельни, превращенной в христианское святилище. Вероятно, здесь служили обряды те люди, которые помнили Павла и Петра.
Услышав это, она остановилась. Там, среди урбанистических обломков столетий, она была подобна огню, яркому огню в серой золе. О чем она думала? Ощущала ли она ту дрожь, что сопровождает осознание прошлого, легкий озноб от близости к истории? Лео думал, что ощущает. Во всяком случае, ничего иного во взгляде, брошенном в его сторону (карие, цвета лещины глаза, россыпь бледных веснушек, неглубокие сосредоточенные морщинки), он не прочел.
— Ты их чувствуешь?
— Кого?
— Тех ранних христиан.
— Это все твое ирландское ясновидение.
— Это воображение.
— А нам нужно воображение?
Мэделин оглянулась по сторонам и посмотрела вверх.
— А если нет, то зачем было сюда приходить?
Запах веков, мертвый, удушливый запах. У подножья стены сквозь пыль просвечивала мозаика, точно рана на шкуре животного, — абрис рыбы на серых базальтовых кубиках. Лео позвал ее взглянуть на это.
— Пришло время прочесть лекцию о рыбах, — сказала она. — Давай же.
Символы, индикаторы, знаки. Рыба — очень занятный символ: ichthys, рыба. На самом деле это акроним — lesous Theou Hyios Soter, Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель. Рыба использовалась как опознавательный знак, ее вычерчивали в пыли пальцем ноги или выцарапывали на стене, как сейчас малюют мелом: «Dio c'è»[50] — на стене Палаццо Касадеи, прямо у главного входа. Dio c'è. Интересный вариант.
— Если ты уже об этом слышала, зачем опять просишь рассказать?
— Ты обиделся. Я же просто пошутила. Знаешь, что говорят остальные? Они говорят: Господи, какой же он серьезный.
— А разве не этого ожидают от…
— Священника? Думаю, именно этого. А еще они говорят…
— Что еще они говорят?
Мэделин присела на корточки и провела пальцем по пыльному покрову, повторяя контуры рыбы. Когда она нагнулась, волосы ее упали вперед, словно каскад водорослей. Даже рука ее напоминала обитательницу подводного мира — бледную морскую звезду, плывущую над рыбой, и веснушки, усыпавшие ее тонкие пальцы, были словно загадочный орнамент на чешуе. Она смахнула пыль, чтобы лучше видеть единственный, грубо прорисованный рыбий глаз.
— Они говорят: какого черта он стал священником? Какая жалость.
Мэделин подняла взгляд, и родился, вероятно, уже новый знак — красноречивая в своем безмолвии впадинка между ключицами, ее груди, висящие, точно запретные плоды среди листвы, плоды с древа познания добра и зла.