Интересно, как часто это случалось здесь, в этих комнатах и коридорах? Сколько здесь было нанесено ударов, сколько прозвучало выкриков, сколько страсти вырвалось наружу?
Кончив, он медленно опускает ее, словно она стала для него непосильной ношей. Она отворачивается, чтобы их взгляды не пересеклись, и тихонько плачет в кружевной платочек, рассеянно натягивая одежду и пытаясь привести себя в порядок.
— Что мы наделали, Чекко? — шепчет она, и употребление множественного числа логично для них обоих. Мы. — О Боже, что же мы наделали?…
Если она надеется услышать утешительный ответ, то напрасно.
— Мы оба хотели этого, вот и все.
— А если кто-то нас видел?
Он, улыбнувшись, касается ее щеки.
— Тут никого нет. Для посетителей вход закрыт. Дворец Цезарей принадлежит только нам.
Неодобрительно качая головой, она приглаживает волосы, отчего короткий рукав платья задирается, позволяя ему увидеть кудряшки в ее подмышечной впадине.
— И что теперь будет?…
Герр Хюбер и его жена сидят в кабинете друг напротив друга. Герр Хюбер — сильный мужчина. Он, похоже, обладает властью над своей супругой, которую сейчас от него отделяет лишь ковер. Это персидский шелковый ковер, на нем вытканы экзотические волнистые узоры, в которых можно разглядеть нечто чувственное и органичное: скорченные конечности и сплетения сухожилий. Лицо, на самом деле лицом не являющееся, смотрит сквозь листву, точно Бахус в саду.
— Где ты была? — резко спрашивает герр Хюбер. Голоса он не повышает. Его голос холоден и остр, как нож. — Куда ты ездила с этим… учителем!
«Альфа-ромео» стоит снаружи, у парадного входа в ослу. Хозяина нигде не видно.
— Франческо возил меня на Палатинский холм. Мы осматривали императорские дворцы.
— Его работа — возить в подобные места Лео, а не тебя.
— Не вижу причин, почему он не может возить туда нас обоих.
— Потому что ты не должна появляться на людях с посторонним мужчиной!
— Я появляюсь на улицах с кем хочу.
— Ты ведешь себя, как маленькая глупая девочка, которая потеряла голову от обычного жиголо.
— Что? — На ее лице аршинными буквами написано возмущение. Как может этот мужчина, который старше ее на двенадцать лет, быть таким бесчувственным, таким нахальным? — Как ты смеешь ставить под сомнение мою честь?. — О, хороший ответ. Красноречивый, чуть архаичный, дабы напомнить о временах прекрасных дам, рыцарей и поединков. Тем паче с подобающим выражением лица: глаза вытаращены от негодования, лицо исполнено возмущения и яростно пылает. Ее губы, на которых нередко играет милейшая улыбка, губы, которые так часто произносят слова восхищения и нежности, кривятся от злобы, как будто их вырезали внизу лица тупым инструментом. — Ради всего святого, в чем ты меня обвиняешь?!