Впрочем, помощь не требовалась, экипаж вполне справлялся, и Дмитрий решил узнать, что с радистом. Обойдя «тридцатьчетверку», заглянул в люк механика-водителя. Поморгал, заново привыкая к дымной полутьме отделения управления, и осторожно потормошил за плечо привалившегося к рации парня:
– Яшка, ты жив, а? Яша! Да Яшка же!
Стрелок-радист зашевелился, выпрямляясь на сидушке, и уставился на командира мутным взглядом:
– А? Что? Ой, товарищ лейтенант, я…
– Угорел, что ли?
– Не… не знаю, товарищ командир. Наверное. Укачало сильно, тошнить стало. Потом мы тот броневик протаранили, и я головой о рацию ударился. Больше ничего не помню. Простите… – Охнув, танкист торопливо скрючился, издав весьма специфический желудочный звук.
– Ладно, как проблюешься, вылезай да воздухом подыши. Это ж у тебя первый бой, насколько помню, так что не напрягайся, у всех бывает. Пройдет.
Дмитрий сползал в танк за автоматом. Подумав, прихватил бинокль и распихал по карманам комбеза пару гранат, убедившись, что усики на чеках надежно разведены. А то еще выйдет, как в том старом черно-белом фильме про самоходчиков с Михаилом Кононовым в главной роли…
Товарищи уже закончили тушить загоревшийся двигатель, и сейчас со стороны кормы доносился сдавленный мат механика, виртуозно чередующего исконно русские бранные слова с незнакомыми Дмитрию молдавскими. Некоторые словоформы, впрочем, были интуитивно понятны. Застывший с израсходованным огнетушителем в руках заряжающий молчал, уважительно внимая старшему товарищу. Перенимал, так сказать, бесценный опыт. Улыбнувшись, десантник пополз вверх по глинистому склону – пора и осмотреться, а то как бы они в этом овраге сами себя в ловушку не загнали.
Бой, похоже, сместился почти на полкилометра в сторону: по крайней мере, на видимом с его наблюдательной точки участке местности чадили только подбитые танки. И не только танки: дымилась сама земля – подобное Захаров видел впервые в жизни. Между застывшими бронемашинами перебегали, пригнувшись, уцелевшие; периодически вспыхивали и тут же стихали короткие перестрелки. Кто-то орал и матерился; откуда-то доносился нечеловеческий вой с трудом сдерживаемой боли. Негромко и совсем нестрашно хлопали в огне горящих танков взрывающиеся в дисках и лентах пулеметные патроны. Гулко ухали ручные гранаты в укладках и куда громче – не сдетонировавшие сразу снаряды. Горячий, словно где-то рядом во всю мощь работала исполинская духовка, ветер доносил тяжелый и плотный, хоть ножом режь, смрад только что закончившегося боя: солоновато-тухлый запах сгоревшего топлива, кордита и тротила; тошнотворный – горящего человеческого мяса; химический – обгорающих резиновых бандажей и пузырящейся на раскаленной броне краски…