К ополоумевшему сборищу степенно и медленно шел очень тяжелый, кряжистый человек. Широкие плечи, руки-лопаты чуть ли не до колен, устало-снисходительная гримаса на белом, не тронутом загаром лице... А черная, с обильной проседью борода сияет-переливается бесчисленным множеством цепочек и бляшек, накидка немыслимо изукрашена, пышная грива стянута на макушке ярким ремешком, будто травяной снопик. Певец. И не кто-нибудь, а сам Точеная Глотка, равных которому в Мире нет.
Мурф долго стоял, самодовольно щурясь поверх голов беснующегося люда. А потом в уши впилась внезапная тишина, когда Отец Веселья обернулся к стоящим позади невзрачным мужикам (только теперь Леф заметил, что великий пришел не один) и ему торопливо подали огромную, источенную затейливой резьбой виолу. Потерявшийся в непомерных пальцах лучок зашнырял по струнам, и те отозвались чистыми стремительными руладами.
Мир наш тесен и дик, жизнь неласкова к нам -
Нет ни мига покоя усталым рукам.
Все равно нам негоже стонать и тужить:
Слава Мгле, что хоть так разрешила пожить.
Слава Мгле, мы умеем терпеть и страдать,
И трудиться, и петь, и врагов убивать.
Слава Мгле, что, решив наших предков карать,
Не измыслила кары побольше.
А тоска — это хворь от излишка ума,
И она, чуть помучив, проходит сама.
Ну а коль заупрямится, то — Слава Мгле! -
Эту хворь без хлопот исцеляют в корчме.
И Мир тотчас же станет велик и широк,
Лишь корчмарь откупорит заветный горшок,
Лишь согреет нутро твое первый глоток,
И второй, и четвертый, и больше.
Наливай же, красотка, и пей, и добрей,
И на злобу судьбы обижаться не смей:
Брага, теплое ложе да ночь без огней
Нам сулят и веселье, и больше.
Голос Мурфа был под стать его могучему телу, и все же слушавшие не то что говорить — даже шевельнуться боялись, чтобы шуршанием одежды не осквернить пение. А Отец Веселья, едва закончив первую песню, заиграл новую, потом еще одну, и еще... Когда же он отдал виолу в бережные руки своих провожатых и, утерев ладонями обильный пот с раскрасневшегося лица, принял от Кутя огромную миску хмельного, Леф напрочь оглох от воплей, воя и визга.
Хвала Бездонной, хоть Ларда не скакала, как прочие, — только попискивала тихонько да хлопала себя по коленям, и похоже было, что останутся ей на память о Мурфовом пении немалые синяки. Лучше бы на огороде так усердствовала...
Леф не сразу понял, почему злит его радость Ларды, почему так неприятна восторженность прочих. А дело было в том, что чувствовал он себя обиженным и обманутым. Лучший из певцов, несравненный, великий... Ну и что же такого особенного довелось услыхать? Песен было много, и все вроде бы ладные, веселые, только... Бессмысленные они какие-то, песни эти. Веселить веселят, а душу не трогают.