вынуждали его держаться вдали от нас для того, чтобы в свете не судачили, что он потакает нашей любви.
— А как ты сам думаешь об этой любви? — спросила я. — Считаешь ты, что возникшие толки — клевета?
Я вся дрожала и готова была броситься к его ногам. Он сделал вид, будто не замечает моего волнения, и ответил:
— Я уверен, что это клевета.
Он, несомненно, знает всю правду, но полон такого спокойствия, что у меня отлегло от сердца, словно тяжелый камень свалился с груди. Жак такой добрый, такой преданный друг, и он умеет рассуждать: ведь он уже не молод, он знает, что меня можно извинить, и, как ты говоришь, его природному великодушию помогает его мудрая рассудительность. Он подал мне надежду, что каждый год будет по нескольку недель проводить с нами, а через несколько лет уже с нами не расстанется.
Твое письмо побудило бы меня сохранить в тайне мою беременность, даже если бы Жак и не помог мне обойти молчанием наши с тобой отношения. Я тебе доверяю и всецело полагаюсь на тебя. Ты хорошо знал, что я никогда не дойду до бесстыдства и не воспользуюсь законом, который заставил бы Жака дать свое имя и свое состояние нашему ребенку, плоду любви; еще менее я способна искать ласк моего мужа, для того чтобы обмануть его и выдать будущее дитя за его законного ребенка; ты бы скорее убил меня, чем позволил сделать такую низость, не правда ли? Так, значит, ты возьмешь наше милое дитя, ты его спрячешь и будешь заботиться о нем. Мы доверим его какой-нибудь честной крестьянке, очень преданной нам и очень опрятной женщине, которая выкормит его; мы будем навещать его каждый день. Ах, какова бы ни была моя судьба и при каких бы обстоятельствах он ни появился на свет, будь уверен, что я стану любить его так же, как любила моих умерших малюток, а может быть, и больше, помня о том, как я страдала, потеряв их! Если Жак когда-нибудь узнает о его рождении, он не возненавидит его, не станет преследовать. Кто знает пределы его доброты? Он способен на самые странные и высокие поступки… Но как я рада, что великодушие сейчас не достается ему такой дорогой ценой, как я думала. Я никогда не могла бы успокоиться и любить тебя без угрызений совести, если б видела, что нам пришлось разбить благородное сердце Жака. К счастью, в его возрасте уже не бывает пылких страстей, и к тому же он мне всегда говорил (а он хорошо сознавал, что говорил): «Когда ты уже не позволишь мне быть твоим возлюбленным, я стану твоим отцом». И он сдержал слово. Дорогой мой Октав, ни одной ночи мы не проведем вместе, не преклонив перед сном колени и не помолившись за Жака.