Он прав — их дети не умрут: природа благословляет и лелеет человека, любимого женщиной, а тот, кого она разлюбила, познает холод смерти. Все ускользает от него, и даже цветы увядают в руке проклятого; жизнь уходит от него, и раскрывается гроб, чтобы принять его самого и первенцев, рожденных от него; воздух, которым он дышит, отравлен, и люди бегут от нелюбимого: «Неужели этот несчастный никогда не умрет?» — говорят они.
Прочитанное письмо подсказало мне мой долг, я понял, что именно надо сказать Фернанде, чтобы ее утешить и исцелить; он-то это знал — ведь он теперь понимает ее лучше, чем я. Я выполнил все, что он обещал ей от моего имени; я сообразовался и с тем характером, который он мне приписывает, и, сделав это, увидел, что она действительно хотела только одного: поскорее избавиться от моей любви. Как только я сказал, что любовь моя угасла, Фернанда словно возродилась, и, казалось, ее глаза говорили: «Значит, я могу свободно любить Октава?».
И пусть она любит его! Человек менее несчастный, чем я, быть может, нашел бы случай открыто пожертвовать собою ради предмета своей любви и в награду за это услышать благословения тех, кто обязан ему своим счастьем; но у меня судьба иная: я должен умереть украдкой. Мое самоубийство казалось бы упреком, оно бы отравило будущее, которое я им предоставляю, и, пожалуй, даже сделало бы его невозможным: ведь, в конце концов, Фернанда — ангел доброты, и ее сердце, чувствительное к малейшим огорчениям, могло бы разбиться под тяжестью укоров совести. К тому же свет принялся бы проклинать ее; да, после того как люди издевались надо мною при жизни, он стал бы преследовать и мою вдову своими слепыми проклятиями. Я знаю, как это делается: выстрел из пистолета в голову вдруг превращает в героя или в святого того, кто еще накануне был предметом всеобщей ненависти или презрения. Подобный апофеоз внушает мне ужас. Я слишком презираю людей, среди которых жил, чтобы приглашать их на свою агонию, как на спектакль. Нет, никто не проведает, почему я умираю; я не хочу, чтобы обвиняли тех, кто переживет меня, не хочу защитить от злословия память обо мне.
Я желал встретиться перед отъездом с Октавом, чтобы собственными глазами увидеть, могу ли я спокойно завещать ему ту, которая для меня всего дороже в мире. Он человек, полный необычайного эгоизма, но умеющий обратить этот порок в добродетель, а его смелость мне нравится. Я надеюсь, что с ним Фернанда будет счастлива. Он горячо поцеловал меня на прощание, и она тоже. Оба были весьма довольны.