Ты взял с меня клятву, что я останусь возле Фернанды, пока она не утешится в твоей смерти; ты вырвал у меня эту клятву, не можешь ли ты освободить меня от нее? Смогу ли я сдержать ее, когда узнаю, что роковой день настал, что близится твой последний час? Неужели ты думаешь, Жак, что я не брошу все и не помчусь к тебе, чтобы разделить с тобою яд или пули! Ты меня насмешил своими уговорами принять предложение Герберта! Помни, что и ты поклялся мне не приводить своего замысла в исполнение, пока ты не предупредишь меня, чтобы я успела приехать и в последний раз поцеловать тебя.
От Жака — Сильвии
Горы Тироля
Смири свою скорбь, дорогая моя сестра: она лишь пробуждает и мою скорбь, а изменить мое решение не может. Когда жизнь какого-нибудь человека для одних вредна, ему самому тягостна, а для всех прочих бесполезна, самоубийство — законный акт, и несчастный может его совершить, хоть и жалея о своей неудавшейся жизни, но по крайней мере не чувствуя угрызений совести за то, что решил положить ей конец. Ты меня рисуешь более добродетельным и куда более великим, чем я есть; однако глубокая правда таится в том, что ты говоришь о тоске, которая томит человека, полного добрых, но бесплодных намерений и погибших надежд, когда он вынужден бывает бросить все попытки выполнить свою задачу. Совесть ни в чем не упрекает меня, и я чувствую, что мне дозволено будет лечь в могилу и отдохнуть в ней от жизни. На днях я проходил через то место, которое лет пятнадцать тому назад было полем сражения, — там я впервые оказался под огнем, в облаках пыли, порохового дыма и впервые увидел кровь; я был тогда очень молод, передо мной открывалась блестящая карьера, если б я только пожелал воспользоваться случаем. Для моих товарищей это была пора бранной славы и опьянения ею.
Помню, я провел бессонную ночь в дозоре на соломенной кровле одной из низеньких хижин, построенных у подножия гор, — они служат тирольцам амбарами и овчарнями. Я находился на склоне холма; перед глазами у меня была великолепная панорама: внизу, у ног моих, — французский лагерь; вдали — костры вражеского бивака; в этом обрамлении — полководец Наполеон. Я много думал о судьбе, манившей меня, и об этом гениальном человеке, повелевавшем судьбами множества людей. Но меня оставляли холодным его кровавые труды и зловещая слава; быть может, лишь один я по всей армии не завидовал Наполеону. Я принимал ужасы войны с душевным спокойствием, которое рассудок дает человеку, когда отступать ему невозможно;-но, проезжая на следующий день верхом и видя, как лошадь моя разбивает копытом черепа, скачет по трупам или умирающим, которые еще стонали, я почувствовал глубочайшую ненависть к людям, называющим все это славой, и непреодолимое отвращение к этим мерзким сценам; с тех пор бледность всегда покрывает мое лицо, и на нем застыло выражение ледяной сдержанности. С того дня я замкнулся в себе, как будто откололся от всех смертных; я сражался, полный отвращения и отчаяния, а люди называли это хладнокровием, но по этому поводу я не вел с ними объяснений — ведь эти скоты не могли бы понять, как же среди них оказался человек, которому противны и вид и запах крови. Я видел, что они простираются ниц перед честолюбцем, проливавшим кровь множества людей, питавшимся их слезами; и когда я видел, как он шагает среди мертвецов, а около него тучей вьются ястребы, которых он откармливал человеческим мясом, мне хотелось убить его, чтобы меня прокляли и изрубили саблями его почитатели.