Но как только он замахивается палкой и старается привязать преступницу веревкой, вступаются сразу все мужчины и бросаются между супругами. «Не бей ее! Не смей бить жену!» — вот слова, которые без конца повторяются при подобных сценах. У мужа отнимают его оружие, его заставляют простить жену, поцеловать ее, и вскоре он делает вид, что любит ее так, как никогда не любил. Супруги уходят, взявшись за руки, и оба поют и танцуют до тех пор, пока новый приступ опьянения не валит мужа еще раз на землю: тогда снова начинаются жалобы жены, ее уныние, ее притворное распутство, ревность мужа, всезавершающее вмешательство соседей и примирение. Во всем этом заключено какое-то простодушное, даже, можно сказать, грубое нравоучение, в котором чувствуется нечто средневековое и которое неизменно производит впечатление если не на самих новобрачных — в наши дни либо безмерно влюбленных друг в друга, либо слишком рассудительных для того, чтобы им это могло понадобиться, — то, во всяком случае, на детей и на сельскую молодежь. Язычник до такой степени страшен и отвратителен молодым девушкам, когда он бегает за ними и притворяется, что хочет их поцеловать, что те разбегаются, охваченные волнением, в котором нет и тени притворства. Вымазанное в грязи лицо мужа и его большая палка (которая, однако, совершенно безобидна) вызывают крики испуганных детей. Это сцена из комедии нравов в ее зачаточном состоянии, таком, которое, однако, больше всего действует на зрителя.
Когда этот фарс сыгран, начинают готовиться к поискам кочана капусты. Появляются носилки, на которые сажают язычника; в руках у него лопата, веревка и большая корзина. Четверо здоровенных мужчин берут эти носилки на плечи. Жена следует за ними пешком, старики идут за ней с задумчивым и серьезным видом; затем под мерные звуки музыки попарно движется все свадебное шествие. Снова раздаются выстрелы из пистолетов, собаки неистово воют при виде мерзопакостного язычника, которого теперь несут с таким почетом. Дети, продолжая потешаться над ним, кадят ему, подвесив на веревке деревянные башмаки.
Но что же заставляет устраивать овации такому негодяю? Все идут завоевывать священный кочан капусты, эмблему плодовитости в браке, а этот горький пьяница — единственный, кому позволено коснуться заветной святыни. Несомненно, за этим скрывается некое таинство дохристианских времен, напоминающее собою праздник сатурналий или древние вакханалии. Может статься, что этот язычник, который в то же время является и садовником, не кто иной, как сам Приап, бог садов и распутства, божество, которое, весьма возможно, было вначале целомудренно и серьезно, как само таинство зачатия, но которое в последующие века было незаметно принижено заблуждением умов и распущенностью нравов.