После этой невиданно длинной для Букенбая речи у российского посланника сдали нервы, и все, что произошло дальше, он еще много лет вспоминал со стыдом. Первый и последний раз за эту экспедицию он сорвался и позволил себе проявить слабость. Выпустил свою неуверенность и страх наружу и облек их в слова. Излился этому странному малознакомому казаху, можно сказать — выплакался.
— Есть ли мне что сказать? Да, Букенбай, мне есть что сказать. Я первый раз в жизни не знаю, что мне делать. Поверь мне, казах, я давно уже не безусый юнец и кое-что в своей жизни видел. Всякое было, и со смертью я встречался не раз, иногда видел ее совсем рядом, в двух шагах. А сейчас — признаюсь только тебе — мне страшно. Страшно, потому что я не понимаю ни-че-го! Я не понимаю твой народ, Букенбай-батыр, я не понимаю, что такого ужасного я сделал, чтобы меня убивать. Не понимаю вашего отношения к людям, к гостям, наконец. Понимаешь? Страшна не опасность, вот это непонимание того, что происходит — вот что выбивает у меня почву из-под ног и делает меня слабым. Вот почему я ничего не могу делать. Я как будто повис в воздухе, и мне нужно хоть что-то, за что я смогу зацепиться. Повторюсь — я не понимаю твой народ. Аллах с ним, с уважением к послу, я знал куда еду, и не ожидал многого. Но с первого дня здесь все только и делают, что рвут меня на части, как козла на кокпаре,[103] и я не понимаю — есть ли здесь хоть один человек, которому я могу доверять. Ты единственный из встреченных мной, кто похож на нормального человека, и именно поэтому тебе я не доверяю больше всего.
Тевкелев шумно вдохнул и замолчал. А потом взглянул прямо в глаза этому странному батыру и продолжил:
— Букенбай, ты можешь дать присягу на верность Белому Царю? Не завтра на курултае, а здесь, сейчас? Чтобы мое сердце успокоилось, чтобы я знал, что завтра на этом вашем собрании я смогу опереться хотя бы на одного человека? Чтобы завтра я пошел туда без страха, как подобает мужчине. Пошел с гордо поднятой головой, а не с трясущимися коленками.
В воздухе повисло звенящее молчание, и Тевкелев чувствовал, как с каждым ударом сердца что-то внутри него натягивается все сильнее и сильнее — и скоро лопнет. А Букенбай-батыр, эта совершенная машина для убийства, вдруг улыбнулся. Улыбнулся первый раз — и какой-то удивительно солнечной, абсолютно детской улыбкой.
Так и не сказав ни слова, он кошачьим движением подсел поближе, и ободряюще стиснул русского переводчика за плечо. После чего пододвинул к себе лежащий на отдельном столике Коран, с которым Тевкелев не расставался никогда, прижал священную книгу к своей бычьей голове и, глядя переводчику прямо в глаза, начал: «Я, батыр Букенбай Караулы из рода табын, клянусь…».