Боярин головой-то понимал, что задуманное Марфой провернуть было не просто. Как ни крути, а Марина – венчанная царица и ее сын, рожденный в законном браке, имеет все права на трон.
Переговоры затягивались. Марина твердо стояла на своем. Но всему приходит конец – сколько веревочке ни виться… Марфа закусила удила. Для сына, она была готова на все…
Прошло столько лет, а боярин до сих пор с ужасом вспоминал тот страшный день и корил, корил себя, что не настоял на отъезде Марины. В глубине души он был потрясен и возмущен бесцеремонной игрой боярского клана, считал, что государыне Марине не следует уезжать. Может, поэтому и не смог уговорить ее? Если бы он только мог понять тогда своей глупой седой башкой, насколько серьезно настроилась Марфа расчистить дорогу к трону своему сыну и… своему тщеславию!
Но история не признает сослагательного наклонения.
Опять и опять как в горяченном бреду возвращался он в тот день. Опять и опять видел себя и молоденькую Марину в дальней комнате, прохладном покое старого Кремля.
Марина сильно тосковала по семье и особенно по отцу, любимицей которого была. Боярин слушал ее, растворяясь в нежности звучавшего голоса, любовался ею. Слезы высыхали в синих дивных глазах Марины, а щечки заливал нежный румянец, когда вместо положенного «пани Марина» или «государыня», он говорил ей «дитя». Знал боярин, что следовало бы Марине быть погибче и попокорнее, но как и ее покойный муж, царь Дмитрий, не мог ничего приказать девчушке, а только мягко и глупо улыбался.
В тот страшный день, 17 июля, были ее именины. Принес боярин Суворцев ей подарок – икону великомученицы Марины в богатом тяжелом окладе да колечко заморское.
Марина подаркам обрадовалась, никто ее во дворце не жаловал и ничего не дарил. Икону почтительно поцеловала, а колечко сразу на пальчик надела. Хотел было боярин сказать девочке, что не ладно в день именин в басурманское платье рядиться. Ишь ты, руки голые, волосы непокрыты, на обнаженной шейке наверчены жемчуга в несколько рядов, невесомая фата спускается с гладко причесанной головки на плечи. А ведь в трауре царица. Но Марина так радовалась подарку, так вертела ручкой с колечком, что упреки не шли с губ боярина.
Кресла стояли у распахнутых настежь окон, откуда в покои врывался запах раннего июльского вечера и потухшего костра. Над засыпающим Кремлем спускались золотые сумерки.
В тот день боярин не начинал опостылевшего разговора об отъезде. Тихо, по-семейному долго трапезничали они, а потом молча сидели перед окном, наблюдая за гаснущей летней зарей да появляющимися в ночном небе первыми робкими звездами.