Глеб набрал полную грудь воздуха, выдохнул, попытался расслабиться. Вроде бы получилось. Вот только кулаки никак не хотели разжиматься, свело пальцы.
А каратель будто и не видел его. Зато очень внимательно, хоть и недолго, разглядывал Пистолетца. Глебу показалось даже, что мужчина узнал лузянина – что-то неуловимое мелькнуло в его взгляде из-под прозрачного щитка маски. А потом он заглянул в шалаш… Все это заняло секунды две-три, не более, но мутанту показалось, что время остановилось. Он снова напрягся, не сознавая, что собирается делать.
Каратель, будто почувствовав это, быстро обернулся и уставился на Глеба немигающим взглядом. Затем перевел его на лузянина, вновь вернул на мутанта и едва заметно помотал головой, будто осуждая их за что-то. Глеба охватила вдруг дикая надежда. Что, если этот человек пожалеет девочку, сделает вид, что в шалаше никого нет? Ведь промолчал же, не стал поднимать шум. Может быть, станет молчать и дальше?
Каратель промолчал. Он даже не стал стрелять. Шагнул к Глебу, поднял полу его куртки, сорвал с пояса ножны, вынул из них блеснувший холодом клинок, вернулся к шалашу, нырнул в него и тут же вынырнул. Нож в его руке продолжал блестеть, но теперь этот блеск стал тусклым, сытым, багровым. Мужчина нагнулся, выдернул из сделанной Глебом лежанки пучок травы, обтер им лезвие. И, пристегнув уже к своему поясу ножны мутанта, не глядя на ошарашенных путников, глухо, едва слышно бросил:
– Будете должны.
Глеб остолбенел. Даже готовая взорваться диким воплем ярость будто застыла ледяным комом, сжав горло. Хладнокровие, с которым было совершено убийство ребенка, да еще его же собственным ножом, повергло Глеба в настоящий шок, подействовало сильнее удара дубиной по голове. Он просто стоял и смотрел, как, подгоняя несильными тычками в спину, уводит к «галере» Пистолетца каратель, как к нему самому подбегают сразу три невесть откуда взявшихся, одетых в черные защитные «сутаны» храмовника, как, навалившись, вяжут за спиной его руки. И пошел он за карателями легко и послушно, все еще находясь в полной прострации, не удивившись даже, что относятся к нему весьма гуманно – не бьют, не пинают, даже не кричат и не матерятся. Впрочем, к чему пинки и крики, если он ведет себя, как новорожденный теленок, разве что ноги не разъезжаются, да к мамкиной титьке слюнявыми губами не тянется?
Очнулся мутант уже на судне, где его, проведя нижней палубой, впихнули в тесную каюту; не каюту даже, а некую подсобку, где стояли ведра, швабры, валялись серые грязные тряпки, какие-то ржавые банки и прочий хлам. Там же, на куче тряпья, сидел со связанными за спиной руками, трясущийся от страха Сашок. Увидев парнишку, Глеб и почувствовал, что снова может более-менее разумно соображать. И только теперь, в полной мере ощутив захлестнувшую его боль, смог выплеснуть наконец-то оттаявшую ярость.