Он составляет кончики пальцев крышей, опускает голову и, по всей видимости, погружается в глубокие размышления. Когда он вновь поднимает лицо, улыбка на нем отсутствует, ее сменило выражение чрезвычайной решимости.
- Сдается мне, - говорит он, - да, сдается, я отыскал выход, который и нас удовлетворит, и вас устроит. Поскольку дело не закрыто - а по правде-то сказать, еще и не открыто толком, - вернуть вам бумаги как таковые я не могу. Однако я позволю вам просмотреть их. Потому что, тут нельзя не согласиться с вами, отнять их у семьи, переживающей такую трагедию, значит поступить не по совести, совсем не по совести.
Резким, пугающим жестом, точно игрок, выкладывающий карту, которая бьет все остальные, Максимов выхватывает из дела один-единственный листок и кладет его перед собеседником.
Это список фамилий, русских фамилий, написанных латинскими буквами, все начинаются на А.
- Здесь какая-то ошибка. Это писал не мой сын.
- Не ваш сын? Хм-м, - Максимов забирает листок назад, разглядывает его. А нет ли у вас, господин Исаев, каких-либо мыслей относительно того, кто это мог написать?
- Рука мне незнакома, это не рука моего сына.
Максимов вытягивает из самого низа дела другой листок и подвигает его по столу.
- А это?
Этого ему и читать не нужно. Как глупо! - думает он. Голова вдруг начинает кружиться. Откуда-то издалека он слышит собственный голос, произносящий:
- Это письмо от меня. Я не Исаев. Я просто принял его имя...
Максимов помахивает ладошкой, отгоняя, будто муху, его слова, требуя, чтобы он замолчал, но он, совладав с головокружением, завершает свое объявление.
- Я принял это имя, чтобы не усложнять дела - иных причин не было. Павел Александрович Исаев - мой приемный сын, единственное дитя моей покойной жены. Однако для меня он - мой сын. Кроме меня, у него никого в мире не было.
Максимов берет из его ослабевших пальцев письмо, перечитывает. Это последнее, посланное из Дрездена письмо, письмо, в котором он корит Павла за чрезмерные траты. До чего унизительно сидеть здесь и смотреть, как это письмо читает человек посторонний! Унизительно было даже писать его! Но как может знать человек, как он может знать, какой именно день будет последним?
- "Твой любящий отец Федор Михайлович Достоевский", - бормочет следователь, поднимая на него взгляд. - Стало быть, вы, выражаясь со всей определенностью, отнюдь не Исаев, а Достоевский.
- Да. Это была уловка, ошибка, глупая, но безвредная, и я о ней сожалею.
- Понимаю. И тем не менее вы пришли сюда, выдавая себя - впрочем, так ли уж нужно нам прибегать к слову столь некрасивому? Хорошо, давайте покамест на краткий срок воспользуемся им за неимением лучшего, но, так сказать, с осторожностию, - выдавая себя за отца покойного Павла Александровича Исаева, с прошением вернуть вам принадлежавшую ему собственность, между тем как вы, по справедливости говоря, совсем не тот человек.