Вот лежат и храпят рядом со мной советские офицеры — формально мои лютые враги. Но, как ни странно, никакой ненависти к «братьям по крови» я не испытывал, было другое: лютая досада, что я стал вынужденным изгоем из-за проклятого, рабского долготерпения и покорности моего народа. «Да что же вы, люди русские, славяне, мать вашу! — мысленно негодовал я. — Сел вам на шею полуграмотный горец, даже духовную семинарию не осиливший, и превратил всех в быдло, в скотов и рабов — черт бы вас побрал! Это ж уму непостижимо — один-единственный недалекий „вождь“ решал за меня все: какие фильмы смотреть, какие книги читать! Установил мизерные нормы жилья, нищенские пайки, копеечные зарплаты; подмял под себя искусство, культуру… Даже Главный палач — тоже он, а нарком внутренних дел Берия и прочее „политбюро“, штампующее приговоры, — просто „шестерки“ и лакеи у своего Хозяина-пахана!»
Мои ночные размышления прервал старшина Наливайко, который осторожно дергал меня за руку и, дыша перегаром, шептал из темноты:
— Слышь, старлей! Табачку у тебя не найдется? Страсть как курить охота, а курева нема, ядрена вошь!
Вообще-то я не курил, но папиросы при себе имел всегда — это помогало в определенных обстоятельствах завязать знакомство, вступить в контакт.
— Держи, старшина! — протянул ему пачку «Казбека».
— Вот спасибочки, хлопче, — обрадовался военфельдшер и, зацепив своими заскорузлыми пальцами потомственного украинского хлебороба сразу две папиросины, переместился в тамбур — покурить.
Разговор со старшиной отогнал сон и переключил мои размышления на попутчиков — соседей по вагону: «Лежат и храпят после победных тостов за взятие Берлина, а ведь, пожалуй, сбудется тост: эти русские мужики не только всю Германию с ее столицей завоюют, да еще по всей Европе прогуляются, аж до Ла-Манша! Только дальше-то что? Пожалуйте, герои-победители, освободители Европы, снова в стойло! Снова в колхозы-совхозы за палочки-трудодни да переходящие вымпелы вкалывать, нажив к старости телогрейку и пару кирзовых сапог, да еще кучу болячек в придачу! Зато на почетном месте в красном углу полуразвалившейся избы — непременная грамота с профилем „Самого“ за доблестный труд! Эх!.. Злой я стал какой-то… А наверное, мог быть „как все“: в первых рядах на демонстрациях и собраниях „партейных“ драл бы глотку „за светлое будущее всего человечества“, кто знает?»
С этими сумбурными мыслями я незаметно заснул под стук вагонных колес и богатырский храп молодых лейтенантов…
Разбудил меня все тот же неугомонный хохол Наливайко — энергично тряс за плечо и веселым голосом (обычно наутро после попойки, как известно, настроение у большинства далеко не радостное) громко напевал: