— Если ты не против, давай встретимся в той кафушке, которую местные наркоманы называют «Карабах», — предложил после непродолжительного блока общих фраз Романов. — Обстановка там вельми демократическая, да и цены тоже.
Он назначил встречу через два часа, и потому у меня еще было достаточно времени полюбоваться тем, как Настя репетировала танец, разучиваемый ею в танцевальной студии, и даже где-то поучаствовать в творческом, так сказать, процессе.
— Это называется «танец мафии», — напряженно сопя, пояснила она между делом.
— Мама дорогая! — невольно всплеснул я руками. — Что же это за танцы такие вы учите? Странные.
— Ничего не странные. Это мы на детском празднике будем показывать.
И она продолжила выплясывать нечто удалое, что по представлению ее хореографа соответствовало настроениям тайного общества плотоядных сицилийских ростовщиков.
А через два часа я уже сидел в тесной грязноватой кафешке, которой каким-то чудом удавалось оставлять за собой место посередине главного проспекта города, меж фешенебельных ресторанов и таких же магазинов, в которых отоваривалась местная каморра. Впрочем, даже не через два часа, а раньше, минут, эдак, на пятнадцать. Почему-то на все свидания я, вовсе не желая того, приходил заблаговременно. «Вы представляете собой ответственно-тревожный тип», — говаривала мне как-то известная в наших палестинах гештальт-терапевт, с которой мы готовили одну из программ «Бонжура». Я никогда не доверял ни теориям, ни определениям всякого рода приказных крючков от сердцеведения, поскольку, мною виденные, все они до единого были совершенными психами. И тем не менее в словах той психологини при желании можно было разглядеть какую-то правду.
Узкое помещение с куцей барной стойкой и четырьмя столиками казалось в эти дневные часы воскресного дня сонным и увялым, как жухлая физиомордия вчерашнего кутилы. За одним только столиком в самом углу юная парочка запивала сигаретный дым черным кофе. Колоритная порочная публика, прозвавшая эту безликую забегаловку почему-то «Карабахом», стягивалась сюда, по всей вероятности, вечерами. Я тоже заказал чашку кофе, который, как и следовало ожидать, оказался отвратительным.
Видимо, и в самом деле для человека зрительный стимул остается главенствующим. Уже один только костюм способен весьма изменить восприятие человека. Алексей Романов, появившийся в дверях едва ли не минута в минуту с оговоренным временем, на этот раз был одет в чрезвычайно простенькое пальтецо, в каких ходят сотни и сотни тысяч соотичей, клетчатый шарф и совершенно удивительный пестренький треух. Но мне все же удалось угадать происхождение удивительного меха, из которого была стачана шапка, — это был суслик. Худощавое лицо Алексея в таком обрамлении смотрелось просто сиро, а свет добродушия в его прозрачных глазах казался едва ли не жалким. Он сел за мой столик, напротив, и широко улыбнулся. Нет, это было прекрасное лицо, широкоскулое, русское, но я не мог избавиться от мысли о том, как же истово скудость бытия этого человека воюет каждодневно с его духом, и точно чувствовал в том долю собственной вины.