Мне хотелось высечь мое имя в мраморе, увы… неужели я попросту расписался в пыли?
Но нет, просто сейчас этот мир видится мне сквозь тошнотворную пелену похмелья. Я уже создал нечто такое, что сохранится в веках.
Я поискал в кармане ключ. Да, он еще у меня. Герцог, должно быть, забыл… Я завершил фреску почти год тому назад — или, вернее, он сообщил мне, что она закончена, и запретил продолжать над ней работать. Но изредка, ночью или на рассвете, я позволял себе зайти в трапезную и поглядеть на мое творение в одиночестве. Пытался увидеть фреску новыми глазами. И всякий раз какой-то изъян живописной стены взывал ко мне, молил меня исправить его.
Я побрел к монастырю. Из-за каменных стен уже доносился монотонный гул монашеских голосов, но для утренней трапезы было еще явно рановато. Хорошо — никто мне не помешает. Я отпер дверь трапезной и прошел на середину зала. Потом развернулся — и взглянул… Впервые я увидел это так, как мечтал увидеть. Не как живопись на стене, но как совершенную иллюзию — продолжение монастырской столовой, где к пяти их повседневным столам добавлен шестой. А за шестым столом сидят Иисус и двенадцать апостолов.
И тогда на полу под самой фреской я заметил что-то странное. Может, крошки какой-то пищи или мертвые насекомые. Направившись к этому мусору с намерением убрать его, я разглядел крошечные кусочки бриллиантово-голубого и красного цветов. Нагнувшись, потрогал пальцем одну из крошек… и она рассыпалась в порошок.
Потрясенный, я встал и осмотрел фреску, пробегая пристальным взглядом по каждой детали. Переместившись на пару шагов, глянул наверх… на голубой плащ и красный хитон Иисуса. На фреске появились щербинки. Крошечные изъяны, конечно, я мог бы и не заметить их, если бы не обнаружил на полу крошки, но…
Щербинки…
Осыпались краски. Должно быть, я сделал неправильную смесь. А если всего через год уже упала дюжина мелких крошек, сколько же их упадет через десять лет, пятьдесят, сто? Через пять столетий моя фреска исчезнет навсегда — от нее останется лишь пустая стена, изображение растает как призрак. Прижав ладони к глазам, я уставился в пол сквозь решетку скрещенных пальцев.
Попросту расписался в пыли…
До меня донеслись звуки шагов и голоса — монахи потянулись на утреннюю трапезу. Отвернувшись от фрески, я побрел к выходу. Солнечные лучи стали жарче, но город для меня стал выглядеть еще более безжизненным, чем раньше. Город пепла, город погибших надежд.
Кто-то произнес мое имя. Подняв глаза, я увидел одного из придворных. Он вскинул руки:
— Брависсимо! Вчерашнее представление просто чудо! Его долго не забудут.