Степан протянул ему руку:
— Здравствуй, папа!
— Здравствуй. Что же ты домой-то не зайдешь? Место есть.
И Степан сразу начал заикаться:
— Домой-то… У меня, папа, ты же знаешь, квартира, и вот Егор Иванович советует в ней жить… Она же пустая…
Егор встал из-за стола, сухо покашлял в кулак:
— Вы тут поговорите, а я пока схожу на почту, тут рядом, — зачем-то объяснил Егор.
Павел быстро взял себя в руки.
— Понимаю, сын. Но ты не стесняйся. Людмила Александровна, она добрая.
— Хорошо, папа. Пусть тебя это не тревожит. Я буду заходить.
Степан хотел показать отцу письма матери, поговорить о делах школы, но было уже поздно. Павел тянул ему руку:
— Спешу, Степа, дел всяких полно. Ты давай устраивайся и заходи…
Это разрывало напрочь старые отношения. Должно было сформироваться что-то новое, коренным образом отличающееся от того, что построено раньше. Оба они, приминая в себе радость, отдалялись друг от друга все дальше.
И причиной тому волей-неволей была Людмила Долинская.
* * *
Ненастье подошло к озеру врасплох. Тихие плесы разгневанно оширшевели, и линялый птичий пух, будто пена, прибился к желтой кайме камыша, расчесываемого ветром. Вода потемнела. Но птица — касатые, чернеть, савки — шла низко, прижимаясь к камышиным стенам, не остерегаясь и не подозревая, что в заломленных сверху курнях их ждет погибель.
Степан стрелял без промаха. Утки крутились на воде и замирали. Некоторые, оглушенные выстрелами, не взлетали, продолжая недоуменно озираться, и Степан их не трогал. Он стучал веслом, громко кашлял, стараясь как-то обнаружить себя. И лишь после этого они испуганно взмывали ввысь, но, сделав круг, вновь падали на его же, Степанов, плес.
Так могло продолжаться и дальше. Но Степана будто кто-то подтолкнул. Он выплыл из скрадка, собрал дичь и, закинув ее старым, желтым (под цвет камыша) дождевиком, увидел, как с востока подкрадываются густые фиолетовые тучи.
— Дедушка-а-а! Поехали-и-и! — крикнул он.
— А-а-а-а! — донеслось из камышей: услышал, сейчас будет выбираться к проплыви.
Плыть домой, в Рябиновку, далеко. Километров семь. И все по открытому бушующему озеру. Степан заторопился. Он легко погнал свой долбленый охотничий бат, опалубленный смолеными тесинами. Сыпанул по старым камышиным ломям и по воде дождь, потом полетел снег. Дождь холодный, снег мокрый. Ветер злой, хитрый. Он то налетал, очертя голову, готовый перевернуть с кормы на нос Степанов бат, то замирал, как перед большим прыжком.
Когда белая полость занавесила горизонт и волны с седыми гребнями стали похожи на чудовищ, Степан перестал грести и лишь удерживал бат так, чтобы не перевернуло. Оглянулся на прижатые бурей камыши: «Лучше бы не выплывать с плесов до утра».